Демонтаж

Последние месяцы старику сделалось совсем плохо, и Асмик хотела поделиться с ним своей верой. Как-то положила рядом с его подушкой иконку с Христом – самодельную, купленную у русской старушки рядом с монастырем. «Убери, – отрезал он, – не хочу его видеть». Зажгла ладан в комнате: его запах ее успокаивал, отгонял суетные мысли. Но старик тут же попросил отворить форточку. «Тошнит», – объяснил он. Ему нравилось, когда она читала ему по ночам. Но стоило ей взять в руки Евангелие, как он устало протянул: «Не надо, если больше нечего». Асмик только теперь, ежедневно заботясь о нем, поняла, что перед ней лежал, может быть, самый гордый человек, которого она когда-либо знала. Он жил без Бога семьдесят два года. Без помощи Бога пережил и исчезновение отца в конце тридцатых, и рытье окопов, и немецкий плен, и лагерь под Вязьмой. Без заступничества Бога был позорно выселен из квартиры в годы оттепели. Без Бога у него родился долгожданный сын, когда ему самому было уже за сорок лет. Последние годы старик работал охранником, затем сторожем, проклиная унижения, память о которых преследовала его. Умирать он тоже собирался без религии, без Бога, наедине со своими мыслями. Сейчас ему было немного страшно. И горько, что жизнь сложилась не так, как хотелось бы. Но истоком этой горечи, главным разочарованием, отнимавшим покой, был его сын. Вазген. Старик надеялся, что Вазген, не видевший и не знавший ни тридцатых годов, ни войны, ни плена, ни бесконечных переездов из дома в дом, ни унизительного преследования со стороны государства, сможет жить так, как захочет. Потому что Вазген был свободен. Потому что ему создали условия для благополучной, нормальной жизни. Отец надеялся, что его страдания зачтутся и сыну будет дозволено прожить достойную жизнь. Надежда не оправдалась. Прямо сейчас Вазген был где-то вдалеке от дома, позабыв об отце, наплевав на жену и дочь. Зачем, почему? Что ему мешает быть со своей семьей, уважать отца, не терять чести? Чего еще ему недостает для покоя, счастья? Выходит, никому ничего не зачтется и страдания были напрасны? Может, дело не в обстоятельствах, с которыми мы сталкиваемся, не в эпохе, в которую довелось родиться? Может, дело в нас самих? Мы всегда не там, где должны быть, мы всегда не с теми, с кем должны быть, мы всегда не те, кем должны быть, – если не выбрались из ловушки. «Еще не вернулся?» – спросил старик. «Нет», – ответила Асмик. Старик слабо, безразлично закивал, уставившись в стену. Губы шевелились, он хотел что-то произнести. «Он просто не понимает пока, – выговорил он глухо. – Может быть, и не поймет. Ловушка. – Старик сморщился от нового приступа боли в пояснице. Но он перетерпел приступ, лицо его разгладилось, а взгляд сделался еще более тусклым: – Потом уже все равно. Но сейчас надо выбраться из ловушки». – «Ловушки?» – спросила Асмик. Старик невнятно что-то просипел. Она не разобрала. Видела, что старик силится произнести то последнее и важное, что давно просится из сердца наружу. Он набрал воздуха, чтобы заговорить, но выдохнул, так ничего не сказав. Поздно. Асмик погладила его руку. «Тише, папа, тише. Вам нельзя столько говорить», – сказала она. «Асмик», – произнес старик хрипло, уже из последних сил. «Папа, отдохните», – добавила она чуть строже. Его лицо болезненно исказилось. Он показал глазами на низ, испугался, что не удержит. «В туалет?» – участливо спросила она. «Да», – прохрипел старик. Она взяла его за плечи, помогла подняться. У него подгибались колени, как у пьяного. Стопы дрожали от малейшего соприкосновения с полом. Он старательно делал вид, что шагает, но в действительности она донесла его до уборной на руках. Открыла дверь, помогла, несмотря на его вялое сопротивление, сесть на унитаз и затем уже прикрыла дверь. Вернулась в комнату, поправила его одеяло, взбила подушку, открыла окно немного проветрить. «Пусть катится к черту», – сказала Асмик, глядя на пустую ночную улицу.