Демонтаж

Асмик стучалась к соседям, извинялась, спрашивала, видели ли они Вазгена. Кто-то из соседей раздраженно отвечал, что нет, и запирал дверь, кто-то распрашивал, что случилось, надеясь вытрясти новости для сплетен, и только единицы, в основном пожилые, встревоженно спрашивали, как ей помочь. Но как они могли помочь? «Если увидите его, – отвечала Асмик, – скажите, что дома его очень ждут. Папа умирает». Старики хватались за сердце. Стояли, замерев и разинув рты. «Вай, – говорили они, – а доктор, доктора звали?» – «Поздно уже, – говорила Асмик. – Ему немного осталось». Она осмелилась говорить людям правду. Это не ее позор, а его. Пусть все знают, через что она проходит. Она обошла каждый дом в Норагюхе, сообщая, что ищет человека, наплевавшего на жену, на маленькую дочь, на умирающего отца. «Теперь-то узнает, – говорила она себе, – что такое печать позора». Но и Асмик не избежала в эту ночь возмездия. Пришло время, которого у нее раньше не было. Время горьких вопросов, от которых она уклонялась годами. Прошлое воскресало рваными, бессвязными фрагментами, которые болезненным усилием памяти соединялись в цепочку, пока Асмик продолжала идти, стучаться, спрашивать. Плохо знакомый юноша, сделавший ей предложение. Пушок над его губой. Мгновенное согласие ее родителей. Болезненное прощание с отцом и холодное – с матерью. Мрачная каменная церковь, тощий священник. Сквозняк. Тяжелый деревянный крест. Хотят ли они стать мужем и женой? Асмик спрашивала пьяницу в растянутой майке, не видел ли он ее мужа, а в памяти проносилось, как Вазген, не раздумывая, ответил священнику «да», а она, Асмик, тоже сказала «да», но сомневаясь, обманывая Бога. Дорога в молчании из родного аштаракского дома в его ереванский. Предстояло жить с его родителями под одной крышей. В первую же ночь она сбежала. «Струсила», – подумала она, обходя последние дома в районе. «Струсила и дала стрекача», – повторила она теперь с улыбкой. Тайком от всех сбежала из Норагюха. Приехала на рассвете домой. Мать не приняла ее. Объявила с порога, чтобы отправлялась обратно. Покрытая позором, вернулась. Вазген сидел в спальне, спрятав лицо в ладонях. Был оглушен ее поступком. Пушок над его губой. Он плакал, спрятавшись от всех. Его родители притворились, что ничего не произошло. Дали ей понять, что на этот раз прощают. С тех пор свекровь не давала Асмик покоя. Гоняла ее, семнадцатилетнюю, к соседям просить соли, к чабанам на окраину за молоком, в город за талонами на хлеб. Его отец умолял быть поласковее с юной девушкой. Он-то был нежен с ней. «Он понимал меня с первых дней, – думала теперь Асмик. – Заменил мне родителей, с которыми так рано разлучилась». Асмик отвечала ему заботой. Первую тарелку всегда ставила перед ним. А он отламывал ей мягкий кусок хлеба. Потом Вазгена приняли на работу на коньячный завод. Он стал следить за собой, носить костюм, душиться одеколоном. Асмик заботилась о нем, о его родителях. Каждый день хлопотала на кухне, носила мужу обед на работу, встречала вечером, готовила постель. Вскоре купили в спальню новую кровать, повесили польские занавески, в гостиной поставили телевизор и югославский сервант. Спустя полгода она наконец-то забеременела. Пересуды соседей мигом стихли. Асмик резко располнела. Сделалась раздражительной. Почувствовала прежде незнакомую ей тревогу за ребенка, увидела, что муж – словно мальчишка – ревнует к нему. За два месяца до родов умерла, так и не дождавшись внука, свекровь. Они похоронили ее. Старик стал жаловаться на боли в пояснице. Возвращался с работы – он работал в те годы охранником в Политехническом институте – непривычно измученным. Иногда не спал по ночам. Асмик бросилась к врачам, но все беспомощно разводили руками. «Тогда болезнь и поразила его со всей силой, – сказала себе Асмик, покидая Норагюх. – Дождалась момента, когда он ослаб, и ударила из-за спины». Асмик поднялась к проспекту адмирала Исакова. Через дорогу показался автовокзал. Асмик мельком заметила коренастого мужчину со спортивной сумкой через плечо. Привычная боль терзала ей сердце. «Не хочу об этом думать», – сказала она; но память продолжала свою работу. После смерти матери Вазген выглядел потерянным, словно осиротевший мальчишка. «Мальчишка», – повторила Асмик, поднимаясь к автодороге; коренастый мужчина смотрел на нее; она заметила шрам на его лице. Вазген неожиданно для всех начал курить и отпустил бороду. Получил повышение. Стал отлучаться в командировки. «Который месяц у меня был? – вспоминала Асмик. – Седьмой, восьмой?» Ей было одиноко, немного страшно. Смерть свекрови, учащающиеся боли старика, отъезды мужа. Мир становился хрупким, неустойчивым, пустым. Асмик хотелось перед родами обрести твердость. Она собралась навестить родителей. Родной дом, здоровые отец и мать. Она пришла тогда на этот автовокзал, мимо которого только что проходила. Уже стояла в окошке за билетами, когда вспомнила, что оставила дома кошелек. Вернулась обратно в приподнятом настроении. Долго искала ключи. Вошла в квартиру, взяла с тумбочки в коридоре кошелек и вдруг услышала что-то. Со страхом подкралась к спальне, отворила дверь – и увидела голую женщину, лежавшую в ее постели, с сигаретой в руке. Она стряхивала пепел на пол, пока перед ней лежал, раздвинув ей ноги и склонив туда лицо, Вазген. Асмик с треском хлопнула дверью. Вазген понесся за ней с оправданиями, но она не дала ему ничего объяснить. С тяжелым животом выбежала на улицу. Обливаясь потом, мучаясь от болей, снова зашагала к автовокзалу. Доехала до дома. Заговорила с матерью о немедленном разводе. Мать второй раз не позволила, объявила, что о разводе не может быть и речи. Асмик говорила, что не может видеть его. «Ты не представляешь, что он делал». Мать гордо выпрямилась и, высоко держа голову, презрительно глядела на дочь. Асмик сжалась под этим взглядом. Мать сказала, что ни один мужчина на земле не стал бы клясться женщине в вечной верности, что это женщине нужен брак, а не мужчине; и что женщина уже не может выбирать, когда носит под сердцем ребенка. Асмик, чувствуя, что проваливается в яму непонимания, вскричала тогда: «Почему, ну почему женщине нельзя выбирать?» Мать повторила: «Потому что брак нужен нам, а не мужчинам». Ветхозаветный мир матери обрушился на плечи Асмик. Она впервые по-настоящему ощутила, как тяжела была совместная жизнь родителей. Но не могла смириться. Она не выбирала этот брак. Она сказала матери, что в таком случае сделает аборт. «Я не смогу растить ребенка после увиденного. Он родится слепым». Мать разразилась гневом. Была готова ударить дочь. «Ты станешь пропащей девкой, – процедила она. – Мужчины наплюют на тебя. Будешь шататься по улицам как последняя шлюха. Кончишь на дне». Асмик не понимала. «Что мне теперь делать? – спрашивала она. – Что делать, мама?» – «Смирись, – ответила мать. – И прости его. У тебя нет выбора, если хочешь родить здорового ребенка». Через неделю приехал старик и просил за сына прощения – сначала у родителей Асмик, потом у нее. «Асмик-джан, – обращался он к ней со слезами на глазах. – Дурные люди сами расплатятся за свои поступки». Он часто повторял ей и Вазгену эти слова. Старик отчего-то верил в них. Асмик тоже поверила. Было приятно верить, что люди получают то, что заслужили. То, что дурные люди получат по заслугам, было приятной стороной этих слов. Но неприятной была боязнь кары. Не согреши, чтобы не узнать гнева божьего. «А он? – с горечью спросила Асмик, шагая по проспекту, поглядывая на темный ручей справа. – Как получается, что кто-то боится кары, а кто-то нет? Почему он мог наплевать на правила? Наплевать на меня, на будущего ребенка?» Старик, склонив перед ней голову, просил простить его единственного сына, умолял вернуться домой. Асмик пожалела старика и вернулась. Но вела себя замкнуто. Простила Вазгена на словах, но ничего не забыла, испытывала к нему презрение – то самое презрение, что почувствовала в своей матери и незаметно для себя переняла. Старик хорошо вправил сыну мозги. Поколотил его, запер дома, запретил оправдываться. Вазген принял наказание отца. Но чтобы полностью очиститься, ему было необходимо выговориться; невозможно очиститься от прошлого, не проговорив его. Он пытался объясниться с женой. Но Асмик запретила. «Я тебя прощаю, – сказала она, – но в первый и последний раз. Прощаю из уважения к твоей покойной матери, к великодушию отца, ради будущего ребенка. Из уважения к этому дому прощаю тебя. Но взамен прошу об одном: не пересказывай мне подробности. Я не хочу знать, кто эта женщина, откуда и как у тебя хватило ума привести ее к нам домой. Живи с этим сам, мучайся этими мыслями в одиночестве». В ту ночь она не могла уснуть рядом с ним. Глядела в окно на мрачное небо, спрашивала, почему Бог допускает, что мужчина остается безнаказан, а женщина несет эту унизительную ношу. Небо долго молчало, а потом послало ей ответ. Асмик вспомнила, что прежде она обманула Вазгена, сбежав от него. А когда вернулась, он заперся в своей комнате. Униженный мальчишка, которого отвергла женщина в первую же ночь. Он ведь еще и не смог. Она не забудет его глаза – растерянные, перепуганные, отчаявшиеся. Мальчишка, который надеялся стать мужчиной. Он хотел и не хотел ее видеть. Его родители настояли, чтобы он взял себя в руки. Старик сказал, что все получится. «Он думал меня бросить, не мог меня видеть, как я сейчас не могу видеть его, – сказала себе Асмик. – Я первой его обманула». В ту ночь Асмик стала верующей. Она поверила, что это Бог, все допускавший, ей ответил. Это он сказал ей: есть самый первый грех, но ты забыла о нем. «Ты обманула своего мужа, обманула завет, обманула новую райскую жизнь, которую должна была начать с ним, – говорил ей голос. – И вот твое наказание». Асмик доверилась внутреннему голосу. Голос втолковывал ей, что мальчишка Вазген недавно лишился матери, что ему самому вскоре предстояло стать отцом, что она, Асмик, перестала обращать свои чувства к нему, а направила их на будущего ребенка, – и трусливый мальчишка перепугался отцовства и хотел скрыться. «А где еще мужчине прятаться, как не в женщине?» И она снова ясно увидела, как он склонил лицо между ног той женщины. «Я прощу его, – сказала себе Асмик, – но забыть увиденного не смогу. Это мое наказание. Мой потерянный рай». Они с Вазгеном молча условились, что эта его «ошибка» была первой и последней, той ошибкой, которую может совершить каждый, случайной ошибкой, которую нельзя не простить человеку. Через месяц Асмик родила дочь, крошечную, всего два килограмма хрупкой плоти. Все вместе – она, Вазген, старик – ухаживали за девочкой. Их жизнь вдруг перетекла в новое, ранее неизвестное им русло крепкого семейного счастья. Ребенок стал сердцем этой жизни. И Асмик, несмотря на хлопоты с ребенком, успокоилась. Иногда даже была благодарна матери, что не позволила развестись, сделать аборт. А затем начались перемены в стране. Привычное медленное течение времени прервали непредсказуемые и беспокойные события. Старик совсем сдал. Ему пришлось оставить работу. С каждым днем он все меньше времени проводил на ногах и все больше в постели. Когда еще можно было его спасти, на них навалилась блокадная нищета; зиму девяносто второго – девяносто третьего они протянули в голодном оцепенении. Асмик обратилась к врачам, когда было уже поздно. Приговор был безжалостен: месяц, полтора. «Это наибольший срок при самом благоприятном стечении обстоятельств», – резюмировал онколог. Шел сентябрь девяносто четвертого года.