День да ночь

Лихачев промолчал. Ему кто-то говорил, что Опарин раньше был командиром орудия у них же в полку. Потом его разжаловали и перевели наводчиком, в расчет Ракитина. Подробностей не знал, и тоже не прочь был послушать. Но нажимать не стал. Не тот случай.

А Бабочкин вцепился:

- Расскажи!

- Ни к чему, - отказался Опарин.

- Давай махнемся, - предложил Бабочкин, который понимал, что переход такой колоритной фигуры, как Опарин, из сержантов в рядовые не может быть простым. И решил докопаться до сути. - Махнемся, не глядя! Я рассказываю, почему младший сержант, а ты - почему рядовой. Идет?

Опарину рассказывать не хотелось. Но махнуться, не глядя - это считалось делом святым. Нравится - не нравится, а отказываться нельзя. Тем более, махнуться рассказами. Такое Опарину делать еще не приходилось.

- Ладно, - согласился он. - Первым - ты, я потом.

- Первым, так первым. - Бабочкин ничего не терял. - Только предупреждаю - история у меня простая.

- Вот и хорошо, что простая, лучше поймем. Вы не тяните, рассказывайте, - попросил Лихачев.

- Я на факультете журналистики учился, в Московском университете, - начал Бабочкин. - На втором курсе.

- Так ты москвич! - почему-то обрадовался Дрозд.

- Пензяк я, толстопятый, не видишь, что ли? Нос картошкой, щеки лепешкой и чуб рыжий - значит, пензяк. У нас в Пензе все такие. Я в Москву учиться приехал. А тут война. Взяли в армию. Попал в пехоту. После ранения подучили в школе младших командиров, повесили лычки и назначили водителем самоходки. А наш корпус. На самоходке и воевал. А вчера утром вызвали к начальнику Политотдела. Я понять не могу, зачем меня к такому большому начальству? Вроде ничего плохого не сделал и по политической части ничего не ляпнул. Но все равно неприятно. Тем более, говорили про него, что мужик суматошный. В тот день он, видно, еще и на что-то зол был. Я только дверь за собой закрыл, а он в полный голос:

- Явился!? Почему не доложил, что на газетчика учился?!

- Виноват, - отвечаю, товарищ полковник. - Меня бы к вам не пустили. Как бы я мог доложить?

Я, конечно, ошибку совершил. Начальник Политотдела не привык, чтобы ему подчиненные поперек говорили, даже по таким мелочам. После моих слов завелся с полуоборота.

- Как, как?! Придумал бы как! - Поднялся он из-за стола и вытаращился он на меня. - У нас в газете работать некому, а он со своей самоходкой возится! Прячешься, саботажник, мать твою! Марш в редакцию, пока я тебя в штрафбат не отправил.

Я стою, думаю: "Надо командиру доложить, машину передать. Если я сейчас в полк не явлюсь, меня как дезертира искать станут". Но только я открыл рот, чтобы сказать ему об этом, он в мою сторону двинулся. А мужик здоровенный, под два метра и кулаки, раза в три больше моих.

- Чего стоишь, саботажник? Мать твою перемать! Газету кто будет делать? Пушкин?! Подрываешь политработу! Бегом в редакцию! - и идет на меня.

Так он, чувствую, испереживался за свою газету, что хоть и политработник, а может врезать. Какие у него кулачища, я уже вам говорил. Выскочил я из политотдела, и одно у меня желание - бежать в полк, на самоходку свою вскочить и на передовую. Пусть ему газету Пушкин и делает. Я же к своим ребятам привык, и машина у меня хорошая.

Но не побежал в полк. Честно говоря, побоялся, что полковник в окно увидит. А он, понял я, такой, что может догнать и накостылять.

Ладно, пошел искать редакцию. Она в домике рядом оказалась. Захожу, комната большая, несколько столов. За одним майор сидит в очках, курит громадную самокрутку - дым столбом, и что-то быстро пишет.

Я докладываю, что прибыл младший сержант Бабочкин для дальнейшего прохождения службы. Он головы не поднял, только рукой махнул: подожди, мол, не мешай. И пальцем в сторону стула тычет, чтобы я сел и ждал, пока он освободится. Я садиться не стал. Кто его знает, может, и этот орать станет? Майор, имеет полное право. А мне это ни к чему.

Он все пишет и пишет. Дописал до какого-то нужного ему места, очки снял и поднял голову. Вприщур осмотрел меня. Встал, вышел из-за стола, руку протянул.

- Пушкин, - говорит.

Я, по правде сказать, немного растерялся. Что они все про Пушкина? Дался им этот Пушкин. А он на меня смотрит как-то грустно.

- Ты, - спрашивает, - из Политотдела пришел?

- Точно, - отвечаю. - Из Политотдела, и прямо сюда.

- Заметно, - говорит. - По твоему виду заметно, что в Политотделе побывал. Гневается наш Громовержец, а мы никак не можем газету выпустить. Кадров нет. На прошлой неделе два корреспондента погибли. Их за делом посылаешь, а они под пули лезут... А я, учти, все-таки Пушкин. К великому поэту никакого отношения не имею. Редактор газеты майор Пушкин.

Я молчу. Потому что и вправду, оказывается, газету Пушкин делает. Что тут скажешь... И махорку смолит, как тот ездовой, вроде нас, грешных. Мне его даже жалко стало. А у меня как раз в кисете остатки легкого табака, закрутки на две.

- Возьмите, - даю ему кисет. - Этот помягче будет.

Взял он у меня кисет, раскрыл, понюхал табак и вернул.