День да ночь

- Передай, - говорю, - своему генералу, что танки уничтожить не могу. Мне только осколочные снаряды выдали, для пехоты. Пехоту я прижму. И пусть он, пока я ее держать стану, отводит свое войско.

Старшина понятливый оказался. Станешь понятливым, когда такая карусель. Стала рота отходить. Одни отстреливаются, другие отходят. Потом меняются. Хорошо ребята действуют. От этой роты не больше взвода осталось. Все люди опытные. Я, чтобы дать им подальше отойти, веером прошелся по фрицам. Десять снарядов выложил. Они носами в землю вжались. Подождал немного - подниматься стали. Я последние десять снарядов израсходовал. Опять легли. Теперь уже вставать не торопятся. Это мне и надо. Даю ракету, машину вызываю, чтобы орудие вывезти. А местность был такая: на окраине деревушки сад, вокруг сада глубокая канава. Мы в сторонке, чтобы деревья стрелять не мешали. Машину свою в сад отправили, для маскировки. Водителем у нас был такой Ножкин. Шофер неплохой, но трепло невозможное. Весь день рот не закрывал и даже во сне каждую ночь разговаривал. Я из-за этой его разговорчивости в кабине с ним ездить не мог. У меня от его разговоров в ушах чесалось. А он молчать не мог. Натура такая.

Этот Ножкин и решил сделать как лучше. Вместо того, чтобы по дороге пойти, решил угол срезать и побыстрей до нас добраться. И срезал. Возле самого сада втюрился в канаву. Так основательно втюрился, что ни вперед, ни назад. И это у всех на виду. Мишень. Оба танка к тому времени подошли поближе и начали стрелять по ней. Как в тире. А "студер" большой. Если он еще и стоит, то попасть в него не хитро. Накрыли. Эх и вспыхнула он.

А Ножкин уже здесь, быстрей, чем на машине, добрался. Глаза как плошки, хлеборезку раззявил и орет, на фрицев жалуется:

- Они по машине из танков стреляют! Снарядом прямо по мотору попали! - это, значит, вроде того, чтобы я вмешался и фрицам трогать машину запретил.

- Заткнись, - говорю я ему. - Не до тебя. - А он не затыкается, Характер у него такой, что заткнуться не может.

- Она уже горит! - орет он. - Горит! Имущество наше пропадает!

Как будто мы сейчас все бросим, и строем отправимся машину тушить, спасать барахло, что он в нее натащил. Нам теперь драпать надо, и без машины, своим ходом. А он орет, аж уши болят, и панику наводит. Чувствую, словом его не успокоишь. Сунул ему под нос кулак, он сразу все понял и замолчал.

Подхватили мы пушку: двое под станины, двое на колеса, а Ножкин, как самый легкий, на стволе висит, для равновесия. И потащили, родимую, не то чтобы очень быстро, но почти бегом, потому что фрицы близко. А для бодрости и облегчения души, кто как может, кроем шофера, который во всем виноват. Если бы он, как человек, по дороге поехал, мы бы давно фрицам ручкой сделали. Ножкин же уцепился за ствол, гнет его к земле и молчит. Сколько я его знал, первый раз случилось, чтобы он так долго молчал.

Бежим мы, торопимся, сколько есть сил. А сил не так много осталось. И помочь некому, пехота давно драпанула, ее и не видно. Короче, хреново у нас пошли дела, хуже некуда. И фрицы рядом, и пушку не бросишь. Пробежали мы, наверно, с километр. А небо чистое, голубое, как на Первое мая. И конечно, тут же, здрасьте вам - "мессер" прямо на нас выходит. Понятно, что он сейчас делать будет. Мы от пушки шарахнулись кто куда. Я лично в канаву нырнул. Мордой в грязь. Но лежу и не шевелюсь.

Дал "мессер" очередь из всего, что у него есть, и улетел. Я из канавы выбрался, вид у меня еще тот, в кино не пойдешь. Остальные тоже хороши. Но все целы. А что он с нашей пушкой сделал, не поверите. Я такого раньше ни разу не видел. Ствол в двух местах - насквозь. Это же сталь какая у ствола, а он насквозь. И замок заклинил. Пуля щеку казенника пробила и в замке застряла. Совершенно испортил пушку. Но, казенное имущество. Мы ее подхватили, тащим.

Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:

- Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.

И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...

Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.

- Больно? - посочувствовал Дрозд.

- Да ничего.

- Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, - ударился в воспоминания Дрозд. - Так болело...

- Сравнил, - осудил его Лихачев. - Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.

- Потерплю, - куда было Опарину деваться.