День денег. Гибель гитариста. Висельник

— Просто? — кричала Елена. — Хорошо относится? Это теперь так называется? — кричала она в полный голос. Стесняться некого — они живут в родовом домишке Печенегина, схоронившего не так давно болезненную свою маму.

— Хорошо относится! — не могла успокоиться Елена. — Ладно! К кому бы и мне теперь хорошо отнестись?

— Перестань, — тихо просил Печенегин.

Но она не могла перестать — и долго еще кричала что-то глупое, несправедливое, с ужасом понимая, что — глупа и несправедлива и что этим мужа от себя только оттолкнет. Но нет, она себя глупой чувствовать не привыкла, жертвой себя чувствовать не привыкла, смешной себя чувствовать не привыкла — и, чтобы доказать себе и Печенегину, что она не глупа и не смешна, она кликнула, как и раньше делала, верного Васеньку, Васенька свое дело сделал, но на этот раз уже речи об уходе из семьи не заводил. Она завела сама.

— Извини, — сказал Васенька, — ты просто не знаешь. Я развелся уже.

— А…. как же?

— Очень просто. Свадьба у меня через две недели. Одна… Ты ее не знаешь… Приходи с мужем. А с тобой у нас особые отношения. Романтические. Ты моя муза, честное слово. Стоит представить, что ты в зале — и играю, как Бог!

— Кушать подано, — сказала Елена. — Эту роль действительно трудно играть.

— Такой роли вообще нет, — обиделся Васенька. — Мне главную дают скоро, между прочим.

— Давно пора. Тебе сколько, тридцать девять? Пора и за главные роли браться, в самом деле.

— Вонючка, — сказал ей Васенька, умея, как и всякий актер, пользоваться лексикой самых разных социальных слоев, зная ее и из пьес и профессионально-наблюдательной своей памятью — из жизни.

Не так это себе представляла Елена — но тем не менее рассказала о своей измене Печенегину, приукрасив ее.

Печенегин, помолчав, сказал:

— Ну что ты себя мучаешь? Никто мне, кроме тебя, не нужен.

— А ты — тоже никому не нужен?

— Не знаю.

— Это болезнь, — с плачем сказала Елена. — Я знаю, я даже читала об этом, ревность — это болезнь. Ты меня прости. Ты меня брось лучше.

— Зачем? Болезни проходят.

— Моя — не пройдет…

Елена знала: Денис, хоть и честный человек, слукавил, сказав, что ему никто, кроме нее, не нужен. Ему многие нужны. Не так, как она, но все же… И еще она знала: он без нее сможет прожить. Он — сам собой жив в первую очередь. А она без него — с трудом.

Но вместе существовать, рассуждала она дальше, значит — все больше и его терзать, и себя терзать.

И ушла от него к маме.

Он приходил, упрашивал вернуться.

Мать тоже уговаривала. Прикрикнула даже — чего раньше не было никогда.

…Она нашла вкус в одинокой жизни.

Время от времени заводила друга — на год, на два.

Знала, что у Печенегина тоже кто-то появляется.

О Светлане — не знала.

…Однажды, после какой-то вечеринки, зашла в дом на Ульяновской и с порога закричала:

— Ты сволочь! Я тебя ненавижу! Хоть бы ты умер! Ты только людей дразнишь! Гад!

Потом ее стало тошнить.

Он ухаживал за ней, уложил спать.

Она осталась у него — на месяц, на два… И третий пошел — и тут она увидела Печенегина на улице с молоденькой девушкой, совсем девчонкой. Она все понимала: вместе с работы идут или еще что-нибудь, — но стало так плохо, что показалось: сейчас в обморок упадет.

Быстро пошла в дом на Ульяновскую, собрала наскоро вещи и ушла — теперь уж насовсем.

…Потом была длинная история: знакомство с довольно знаменитым певцом. Семь лет она моталась по городам и весям с этим певцом в качестве администратора и девушки за все. С певцом — и с его группой музыкального сопровождения. Сначала все это называлось вокально-инструментальным ансамблем, потом рок-группой, по сути оставаясь, как это называют, попсой поскольку и певец-то был попсовый, и слава его скоро сошла на нет. Елена вернулась в Саратов, но поначалу мало кто знал об этом: она лечилась несколько месяцев в психоневрологическом диспансере. От нервного истощения. И заодно от алкоголизма, который, как ей сказали, еще немного — и стал бы хроническим.

Потом вышла замуж — успокоившаяся, захотевшая простого: обеспеченности, скромного комфорта. Муж ей все это предоставил — плюс некоторую свободу, благодаря которой она и могла иногда завернуть на вечерок к Печенегину.

Не сразу, несколько лет спустя.

Она и там была спокойна. Слегка грустила — о молодости.

Она видела, что вокруг старенького ее Печенегина вьются девушки совсем молодые — и не удивлялась этому, и не ревновала, видя, что он ко всем относится ровно, одинаково.

Но появилась Эльвира Нагель.

И Елена не поверила сама себе.

Этого просто быть не может: двадцать с лишним лет прошло, двадцать с лишним лет! — а она вдруг, будто не было этого времени, с юной яростью, молодой сильной злобой тут же Эльвиру возненавидела, тут же ее приревновала.

Эта гадина действовала нахраписто, сама оказавшись ревнивой, она даже заявилась к ней с глупыми разговорами, Елена обвела ее вокруг пальца, а сама знала: этого не перенесет. Когда Печенегин всем принадлежит — он никому не принадлежит, если ж он будет принадлежать одной только этой гадине — она этого не перенесет. Она сойдет с ума. Она с собой покончит.

Но жить еще хочется.

Хорошо бы — Печенегин умер.