День денег. Гибель гитариста. Висельник

— Ну, допустим. Верю. И все-таки, если позволите, останусь у вас. Время очень уж позднее, пока дойду — ложиться смысла не будет. А поспать хоть немного надо — даже и перед смертью. Как вы думаете? Мне ничего не требуется, я тут на диванчике прикорну.

И он, не медля, прикорнул, действительно, на диванчике, сняв ботинки, и от его носков тут же пошел распространяться по комнате холостяцкий запах. И был это запах реальности, грубой — как неминучая завтрашняя смерть.

Я делал все как бы машинально. Пошел принял душ, потом выпил чаю — и отправился в спальню, где разделся и лег — но тут же вскочил: дикость ситуации сводила меня с ума.

— Не спится? — послышался голос майора. — Оно понятно, человек не камень, я тоже не сплю. Ну, давайте поговорим.

— О чем?

— Ну, например… Откажитесь от Нины — и я тут же ухожу. И вы уснете сном младенца. Ведь она вам не нужна. Ведь тут тщеславие одно: красота, молодость, ум. Через год вам это надоест.

— Нет уж, гражданин майор!

Поскольку я сплю голым, то и явился перед ним в чем мать родила — стоя во весь рост и ничуть не стесняясь. Впрочем, не смутился и он.

— Нет, гражданин майор, тут не так, как вам хочется. Тут, извините, все-таки любовь! И какого черта вы в наши отношения лезете — не понимаю. Хотя понимаю: патологическая ревность!

— Сто раз вам объяснял. Вы — черный человек. Пойдите к любому, кто имеет дар чувствовать, — от вас каждый убежит и нос зажмет.

— Охренела мне ваша метафизика! Факт, хоть один?! Факт! Вы даже намека на криминал какой-нибудь в моих делах не нашли, а кой-какой криминал по финансовой части, признаюсь, есть — ради дела пришлось на него пойти, потому что прекрасно знаете — невозможно у нас совершенно честно работать пока! Невозможно! Первоначальное накопление капитала-с! Товарищ Маркс, если помните, если хорошо учились, а может, и Энгельс, неважно, в общем, товарищи Маркс-Энгельс заявили не без основания: когда капиталист чует сто процентов прибыли, нет преступления, на которое он не мог бы пойти. А тут тысячи процентов мелькают, десятки тысяч! Но ладно, я вам курс политэкономии не буду читать, я еще раз спрашиваю: что вы против меня имеете, кроме метафизики?

— Вам все равно не объяснишь. Вглядитесь в себя, вот и все. Нельзя вам жить на этом свете. Сами же пожалеете. И сами же, кстати, говорили, что частенько жить неохота. Чего ж теперь нервничаете?

— Вы первый, — сел я в кресло, — кому довелось увидеть, как я нервничаю. Потому что я Нину — люблю. Понимаете вы это?

Он помолчал. И вдруг начал размышлять вслух.

— В конце концов, есть судьба. Ведь сложилась она у меня так, а не иначе, хотя сложилась дико, нелепо… Может, и тут пусть все идет так, как идет. С чего я решил, что могу что-то изменить? На небесах-то ничего не изменится. Ну, искалечите вы ее, изуродуете, даже убьете — потому что шизоид со склонностью к навязчивой ревности, — что мне с того? Что я о себе возомнил? Вас вон чуть до греха не довел. Убить меня хотели?

— Хотел.

— Человека наняли?

— Нанял.

— Это сейчас просто… А из-за чего, из-за страха за свою жизнь? Из-за любви к Нине?

— Из-за страха за свою жизнь. Из-за любви к Нине. И из-за того, что понял: вы готовите убийство. Я решил защищаться.

— Почему же убийство? — удивился майор и сел на кушетке; воздух всколыхнулся, и запах его носков волной ударил мне в нос. — Сами же согласились на условия. Рулетка настоящая, а не убийство.

— А чутье ваше? Вы уверены, что шестым чувством не поймете, какой жребий надо тянуть?

О, тут я умно сказал, я правильно сделал, выложив ему свои опасения. Тут и расчет на его честность, и лесть его экстрасенсорскому самолюбию, — и сработало!

Он ошарашенно уставился на меня.

— А я ведь не подумал об этом… — пробормотал он. — Действительно, я могу этого не хотеть, а оно само получится… Я ведь карты с изнанки угадываю. Не всегда, но часто. Тогда… Тогда пусть наши секунданты… Хотя я и на них повлиять могу… Вы не представляете, как это иногда тяжело!

— Что?

— Ну, как вам объяснить… Вот я в детстве мечтал: хорошо бы видеть сквозь стены! А вырос и понял, какой бы это был ужас… Я все понимаю. И что вы меня облапошили сейчас — понимаю. Или — сам я себя облапошил. Но знаете, мне соврать нельзя. Почти невозможно. Посмотрите мне в глаза.

Я посмотрел.

— Значит, вы Нину любите?

— Мы что, в детектор лжи играем?

— Любите? — почти жалобно переспросил он.

— Люблю, — ответил я без всякого напряжения, не делая магнетического взгляда, не округляя честно глаза, как врущий школьник, сказал даже почти с усмешкой.

— Самое удивительное — не врет, — обратился к письменному столу Александр Сергеевич — и стал обуваться.

— До пяти домой успеете? — спросил я.

— Должен.

— Ложитесь спать и не выходите из дома. А я пока предупрежу.

— Понял.

— И с собою не кончайте. Нине будет неприятно.

— Вы считаете?

— Уверен.

Майор подумал и согласился:

— Хорошо. И будь что будет. А ничего хорошего не будет, я-то знаю.

— И пророки ошибались.

— Да, да… — рассеянно ответил майор. — И вдруг: — А как вас по отчеству, Сергей?

— Сергей Валентинович.

— До свиданья, Сергей Валентинович. Дай Бог, я ошибаюсь.