День милосердия

В эти дни Ольга заметила, что с Петром творится что-то неладное. Перебирая в памяти каждую мелочь, она все больше убеждалась в этом. Вначале, после смерти дяди Гоши, он был какой-то вялый, равнодушный ко всему, как бы дремал на ходу. Потом вдруг начал огрызаться на каждое слово, швырять тарелки, хлопать дверью — ни взгляни, ни подойди. Однако это быстро прошло, он снова стал грустным, задумчивым, унылым. Подолгу молча сидел в саду, под сиренью, и, как глухой, не отзывался на ее оклики. И даже автобусом перестал интересоваться: подъехал как-то на обед, Ольга глянула — облицовка зашлепана грязью, стекла пыльные, внутри окурки, мусор — «черт-те что». И вот недавно, вроде бы ни с того ни с сего, вдруг повеселел: пришел как-то с работы — тут как раз телеграмму принесли от Киры о том, что задерживается, чтобы не беспокоились, — засвистел, ущипнул за бок, щекотать принялся. После ужина переоделся в робу, навес во дворе подправил, за печку взялся — весь год стояла недоделанной, не хотел, а тут разошелся, за один вечер прикончил. С Васькой поиграл: на шее катал, к небу подбрасывал — мальчишка хоть голос проявил, а то совсем затурканный сидел в кроватке целыми днями. И с ней ласковый был ночью. На обед стал каждый день приезжать, автобус снова засверкал, как новенький. К чему бы все это, тягуче, с растущей подозрительностью в душе размышляла Ольга. К чему? Если б кто-то завелся на стороне, так разве б он так себя вел? Разве б спешил домой? Разве б сидел во дворе, как на привязи? Вот что было странно и непонятно для Ольги. Эта внезапно появившаяся странность в поведении мужа страшила ее своей неожиданностью и необъяснимостью, а она думала о будущем, и ей нужны были точность и определенность во всем — этого требовала толкнувшая ее изнутри третья новая жизнь.

В хлопотах по хозяйству, в заботах о детишках время шло быстро. Незаметно кончилось лето, зарядили дожди, с Ангары поползли туманы. Петр вроде бы успокоился и стал прежним. Кира много работала — и в училище, и дома. Часто засиживалась до глубокой ночи — свет из ее окон освещал голый, с причудливыми ветвями куст сирени. Дома она рисовала улицу и реку на закате, так поразившие ее весной.

На первой ноябрьской гололеди Петр потерпел аварию: его автобус врезался в самосвал. Петр сильно ударился грудью о баранку, разбил голову о левую стойку, поранил стеклом лицо. Виноват был шофер самосвала, должен был пропустить автобус, а он вылез на перекресток. Петра привезли в больницу, признали перелом двух ребер и легкое сотрясение мозга. Как его ни уговаривали, он ни за что не захотел оставаться в больнице, и его, перебинтованного, с лицом, пестрым от зеленки, которой были намазаны ранки, доставили на «скорой помощи» домой. Ольга, как сумасшедшая, кинулась к нему, сбила с ног Ваську, белая, трясущаяся, схватила Петра за руки, страшными глазами обшарила лицо, бинты — всего с головы до ног. Фельдшер бесцеремонно отстранил ее — больному надо срочно в постель, да и машину задерживать нельзя. Когда Петра раздели и положили на кровать, Ольга рухнула рядом на колени, завыла, запричитала: «Ох, родименький ты мой, да что же ты? Да как же ты так? Да что мы теперь будем делать?» Петр погладил ее трясущуюся голову, она поймала его руку, прижалась к ней мокрым лицом, губами. «Петичка, родной, брось к черту все эти машины, — с яростью и болью зашептала она. — Боюсь я. Ты ж у меня один-единственный. Петюша, а?» Петр как в полудреме открывал глаза, косил на Ольгу и устало закрывал. Потом он уснул. Ольга на цыпочках вышла из комнаты и надавала шлепков расхныкавшемуся Ваське.

За неделю Петр поправился, делать ему было нечего, и он согласился позировать Кире для ее курсовой работы, портрета. Был воскресный день, во дворе лежал новый снег, чистый, ослепительно белый. От него было светло в комнате, словно свежевыбелено. На кухне жарко топилась печь, было тепло, сухо — по всем комнатам расползался горячий блинный дух.

Кира усадила Петра за стол, напротив окна, перед горкой кедровых орехов. Сама села чуть поодаль, боком, возле мольберта, на котором был приколот чистый лист ватмана.

— Располагайся, как тебе удобнее. Положи локти на стол и щелкай орехи, — сказала Кира.

Карандаш ее торопливо зашуршал по бумаге. Она склонила голову, и черная гладкая прядь веером скатилась на лоб, закрыла половину лица. Кира быстро-быстро поглядывала на Петра прищуренным глазом и все чиркала, чиркала, скрипела карандашом.