День милосердия

Кира вернулась, как обычно, поздно. На кухне сидел Петр. На столе перед ним стояли две бутылки — одна пустая, другая начатая, огурцы, хлеб и капуста. Он сидел боком к столу, наклонившись головой вперед, и смотрел исподлобья — неподвижным, страшным взглядом. Глаза его разошлись в стороны и как бы застыли. Кира замерла от страха — ей показалось, будто он мертв, окоченел в этой неестественной позе.

— Петр! — крикнула Кира.

Он пошевелился, глаза ожили, увидели Киру, он хлопнул ладонью по столу.

Кира заглянула в спальню — там все было переворочено, ящики комода выдвинуты, на полу валялись обрывки газет, какие-то тряпки, лоскуты, клочья ваты. В изголовьях двуспальной кровати, занимавшей полкомнаты, стояли две детские кроватки: металлическая с сеткой и деревянная качалка. В темном углу причудливым чудовищем чернел фикус в кадке — на дяди Гошином сундучке.

— Где Ольга? — строго спросила Кира. — Слышишь?

— А ну ее… Пусть… — промычал Петр. — Думает, мы с тобой крутим… Дура! Я к тебе не лезу — так? Ты живи, занимайся своим делом… А Ольгу не бойся. Скажу ей — поймет.

— Ложился бы спать, Петр, — сказала Кира и показала на часы. — Ночь уже. С утра пораньше иди за Ольгой. Знаешь, где она?

Петр сморщился, махнул рукой:

— Тут, у Таньки или Соньки — где ж ей еще быть?.. Меня-то еще будешь рисовать? А то я могу и посидеть…

— Ты пьян, Петр, а я устала. Извини, спокойной ночи!

Кира ушла в свою комнату, закрылась на ключ. До глубокой ночи Петр топтался под дверью, мычал, скребся, тихо постукивал. И слышалось: «Кира… Кира… Кира…» До глубокой ночи Кира торопливо собирала и укладывала вещи. Когда за дверью затихло, она прилегла, не раздеваясь поспала пару часов.

Рано утром, засветло, она приоткрыла дверь, прислушалась — из кухни доносился храп. Петр спал в углу на полушубке. Она быстро оделась и осторожно, на цыпочках, прошла мимо него к выходу…

В училище ей дали место в общежитии. Она поймала такси и приехала за вещами. Петр все еще спал. Кира попросила таксиста помочь ей перенести тюк с постелью и чемодан. Она старалась ходить как можно тише и говорила вполголоса, чтобы не разбудить Петра, но он все же проснулся. Опухший, с заплывшими глазами, в мятой грязной рубахе, уселся на полу и тупо, бессмысленно смотрел перед собой. Кира подошла попрощаться, показала ключ от двери, положила на стол.

— Прощай, Петр. Будь человеком. Иди за Ольгой. Я перехожу в общежитие.

— Погоди, — прохрипел он и суетливо, кое-как заправив рубаху в брюки, встал.

— Спешу, Петр, прощай! — Кира помахала ему от двери.

— Кира, останься! Кира! — услышала она уже в сенях…

Когда машина поднялась по улице на пригорок, Кира обернулась. У ворот, серый на свежем снегу, стоял Петр. Он вскинул руки, потряс ими и безвольно уронил. Такси свернуло на большую улицу.

1971

ТОЧКА ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

Посадка на ночной скорый «Ленинград — Москва» закончилась, провожающие отошли от вагонов. Крупными хлопьями валил снег, первый зимний снег. Люди, стоявшие на перроне, вызывали у Нины сочувствие — казались такими же одинокими и несчастными, какой она ощущала себя. Поезд тронулся. Нина вошла в тамбур, выставила наружу желтый флажок, и в тот же момент к ней в вагон прыгнул какой-то парень в легком не по сезону плаще и с непокрытой головой.

— Здрасьте вам. Чуть не отстал, — весело сказал он, переводя дыхание и засовывая руку за пазуху с таким видом, словно собирался достать из бокового кармана билет.

Нина захлопнула наружную дверь, щелкнула задвижкой. Парень протягивал ей букет гвоздик, завернутый в целлофан.

— В честь чего это? — удивилась она.

— За красивые глазки, — засмеялся парень. В рыжей его густой шевелюре вспыхивали, сверкали, переливаясь алмазным блеском, тающие снежинки.

— А билет? — строго спросила Нина.

— Есть! — Парень похлопал по груди. — Студенческий.

— Старо! — отрезала Нина.

— В Москву надо, на пару дней.

Она отвернулась, ожидая, что парень попросит получше, пожалобнее, как обычно упрашивают другие «зайцы», но этот упрямо молчал. Ей стало неловко: ругаться еще не научилась, выгонять было уже поздно — огни перрона остались позади, поезд набирал ход. Она отстранила цветы и молча пошла в вагон.

Часа два после отправления она занималась своей обычной работой: собирала билеты, раздавала белье, переводила с места на место, заваривала и разносила чай и время от времени, то в одном конце вагона, то в другом видела светлый плащ и гривастую, чуть ли не до плеч, рыжую шевелюру долговязого парня. Он тоже поглядывал на нее, и его худощавое лицо перекашивала странная усмешка.

Когда пассажиры наконец угомонились, она вернулась в свое купе и, не раздеваясь, прилегла на нижнюю полку. В дверь постучали, она вскочила, откинула задвижку — вошел парень, в руках он держал гвоздики.

— Это вам, — сказал он, протягивая букетик.

Она в смущении пожала плечами:

— Вот еще. Зачем?

— Символ, только символ, — усмехнулся он и, пройдя к окну, прислонил цветы к занавеске.

— Хм, чудак…

Он вернулся к двери, встал там столбом, неловко переминаясь с ноги на ногу. Она поставила букет в стакан, налила воды.

— Люблю цветы. Спасибо.