День милосердия

Мало добиться сходства, думала Кира, важно передать внутреннюю суть Петра, его характер, уровень развития, взгляд на жизнь, положение в обществе… А где признаки, по которым можно было бы все определить? Вот он, Петр, весь тут — задача в том, чтобы, ничего не искажая, выделить, усилить наиболее существенные черты, и тогда, если хватит мастерства, появится и характер, и уровень развития, и взгляд на жизнь, и все прочее. Тут важно сначала уловить общее, затем — частное, а уж через частности искать целое, как учит диалектика. Общее — молодой мужчина, хорошо упитанный, с широким, но низким лбом без морщин. Глаза темно-серые, пугливые — все время прячутся: то опускаются вниз, то глядят вбок, то вскидываются вверх. Выражают они растерянность и вину, этим настроением окрашивают все лицо, не имеющее резких характерных линий. Пожалуй, это и есть главное: в его лице нет острых черт, оно плавно, округло, мягко. Внимание! Теперь в глазах тоска — наиболее частое выражение. Интересно: рот, щеки, брови не шелохнулись, не дрогнули, а все изменилось — только из-за глаз. Очень инертное лицо, вялое. Глаза меняются как бы изнутри: тускнеют, светлеют, зрачки то сужаются, то расширяются — неуловимо. Нос и рот тоже какие-то вялые, мягкие, обыкновенные. Вот в этом-то и трудность, что все в нем обыкновенное. И, наконец, прическа, если можно так назвать стрижку «бокс» — затылок голый, а на лбу коротенькая челка. Начисто стирает с лица все интеллектуальное, придает налет вульгарности и примитивизма. Хорошо было бы повсеместно запретить эту стрижку, как уродующую нормальных людей…

Петру было не по себе, ему казалось зазорным вот так сидеть перед девушкой и давать ей рисовать с себя портрет. Ему казалось, что в этом сидении есть что-то нехорошее, нечистое. Такое же чувство у него было как-то на медицинской комиссии в военкомате, когда он, совершенно голый, прикрывшись руками, стоял перед женщинами-врачами. Ему велели положить руки на затылок, а он все не мог их поднять, словно они окоченели… Вот и теперь тоже — надо бы смотреть на Киру, чтобы она схватила его глаза, а он все не может, неловко как-то. «И зачем согласился, остолоп! — возмутился он. — Дурость свою выставлять напоказ, и только». Он пересилил себя, взглянул прямо на Киру.

«Ух ты, какая тонкая сбоку, — удивился он, словно впервые увидел ее. — В два, а то и в три раза тоньше Ольги…» Кира действительно была прямая и тонкая, с длинными стройными ногами, с маленькой острой грудью и узкой талией, схваченной пояском. На ней было легкое платье с короткими рукавами, короткое, по последней моде — она сидела, одернув подол, и все-таки на две, на три ладони выше колен ноги были открыты. Кожа была смуглая, чистая, нежная.

Кира повернулась к нему, их взгляды встретились. Петр не отвел глаза. Кира тоже смотрела, не отрываясь. Ей мешали волосы, она тряхнула головой, и черное крыло улетело за ухо… Это напоминало игру в гляделки, когда ребятишки в шутку состязаются, кто кого переглядит.

Вот странно, думала Кира, что-то все-таки в нем есть затаенное, второе дно. Как дерзко он смотрит! О! Смутился, заморгал.

Петр потупился, сердце его билось сильно и часто — так оно еще никогда не билось. Он был весь красный, на лбу, на белобрысых бровях поблескивал пот.

Кира отвернулась. «Что это с ним?» — подумала она с неприязнью, глядя в окно. На ветках сирени сидели воробьи — целая стая, — сидели просто так, тихо, нахохлившись и поглядывая на Киру. Она взмахнула рукой — несколько птиц перепорхнули на скамейку, остальные не шелохнулись.

— Ты ловил в детстве птиц? — спросила она. Петр хотел сказать «да», но из горла вырвался какой-то булькающий звук. Кира все так же смотрела в окно. Он быстро вытерся рукавом, пригладил чубчик, откашлялся.

— Ловил, — сказал он. — Мы их ели.

— Ели? — удивилась Кира. Она снова взялась за карандаш. — Ели воробьев?

— Ага. В войну. Обмазывали глиной и — в костер. Пекли. Перья с глиной отходили, мясо как вареное. Вкусно — все косточки изжуешь.

— Голодно было?

— Было. Лебеда, крапива, воробьи — особенно два летних месяца: июнь, июль, а там — картошка, свекла, морковка. За грибами ходили, за орехом, за ягодой. По карточкам не хватало. Мать в бане работала, в раздевалке. Батя перед самой войной…

— Пе-е-еть! — донеслось из кухни. Петр сморщился, как будто услышал скрежет шестерен в коробке передач, помолчал, выжидая. — Петю-ю-ша! — снова позвала Ольга.

Он отмахнулся:

— А ну ее!

— Петя! — Шторки раздвинулись, и показалась Ольга, розовая от печного жара, пухлая, с уже заметным животом, с толстыми ногами-кочерыжками.

— Ах вот ты где! — шутливо всплеснув руками, воскликнула она. — А я думаю, где это мой муженек прячется. А он вот он где.

Петр вскочил, стиснув кулаки, прохрипел:

— Выдь отсюда! Ну!

Ольга вытаращила глаза, застыла с нелепой улыбкой, попятилась, шевеля губами.

Петр стукнул кулаком по столу, орехи подпрыгнули, раскатились по клеенке.

— Че ты, че ты, спятил? — испуганно пробормотала Ольга и закрыла дверь.

— Петр, что с тобой? — строго спросила Кира.