День милосердия

— А то, прям, в глаза не смотри. Оль, ты че, Оль?

Ольга вздрагивала от смеха.

— Ты че, говорю? — насторожился он.

— Дышишь щекотно.

— А, — протянул он и отвернулся.

Ольга затихла, долго лежала молча, словно заснула. Петр уже начал подремывать, когда вдруг услышал:

— Петь, а Петь…

— Ну, че?

— Не спишь? — Ольга приподнялась на локте, ощупью нашла его руку. — Не спишь?

— Ну? — отозвался он.

— Петя… скажи честно, — она дышала жарко, близко, прерывисто, — скажи… любишь меня?

Он раздраженно хмыкнул и, освободив руку, отодвинулся к стене.

— Петя… Ты не серчай, я ведь так, не думай, мне ничего не надо, просто, чтоб сказал… Не хочешь, не говори, молчи, пусть будет, как было, я ж ничего, не надо серчать, — бормотала она, прижимаясь к нему горячим телом и всхлипывая.

Злость прошла. Он нащупал ее лицо — оно было мокро от слез, губы дрожали. Он притянул ее голову к себе на грудь и стал гладить. Ольга всхлипывала, а он все гладил, гладил молча, пока она не успокоилась и не уснула, тихая, мягкая, жаркая.

Петр был доволен примирением, его желание пересесть на автобус было как бы узаконено, и теперь он мог спокойно готовиться на второй класс. Ольга перестала его «грызть», но с ней, Петр это заметил, произошла какая-то перемена: она стала высоко держать голову, многозначительно хмуриться и разговаривать пренебрежительным тоном: Петр поудивлялся первые дни, потом махнул рукой, решил не обращать внимания.

Экзамен он сдал, упросил комиссию принимать с передышкой. Теперь оставалось получить документы. «Ну, упрямый ты», — сказала Ольга вместо поздравления. Он быстро пообедал, завернул в газету копченую селедку, несколько кусков хлеба и убежал в гараж. Вечером его привезли на «шарабане», полуторке с фанерной будкой в кузове. Ольга увидела в окно, как его несут за руки, за ноги, кинулась на крыльцо, запнулась об порожек, растянулась, ссадила колени и локти. Петра занесли в кухню, положили на лавку — он был пьян: «ни тяти, ни мамы». Ольга завыла от обиды. Вышедшие на шум Вера Алексеевна и Кира помогли перенести его на кровать. Ольга, плача, причитая, как по умершему, стянула с него кирзовые сапоги — они упали на пол с глухим пугающим стуком. Потом ушла на кухню, села за стол, на котором стоял нетронутый праздничный ужин (в честь второго класса!), и расплакалась навзрыд. Вера Алексеевна накапала ей валерьянки, кое-как успокоила, уговорила не скандалить, а понять и простить.

Несколько дней Петр ходил не поднимая глаз, старался загладить вину: стирал пеленки, подметал пол, водился с детьми. Ольга подулась день-другой и отошла — простила.

После недельной стажировки Петр наконец получил автобус — серовато-белый «Таджикистан» с двумя голубыми полосами по корпусу, с потертым дерматиновым сиденьем и баранкой, обмотанной синей хлорвиниловой лентой. Ездить на нем было одно удовольствие: сидеть мягко, высоко, обзор из кабины, как с бугра, светло, удобно и даже запахи другие — какие-то особенные. Правда, шуму побольше — из-за расхлябанной облицовки, да и движок под боком. С этой облицовкой Петр провозился чуть ли не всю неделю, вечерами после поездок перетянул все винты, какие сохранились, ввинтил новые, где недоставало. Вымыл снаружи и изнутри, протер хромированные части, номера подкрасил — засиял автобус — не узнать.

На свеженьком, обновленном, сияющем прикатил как-то домой, показать, какой машиной владеет. Ольга с детишками на руках, Вера Алексеевна, Кира, соседи слева и справа — все вышли посмотреть на автобус. Петр ходил розовый от смущения и все пинал сапогами скаты, протирал тряпкой облицовку — от каких-то почти невидимых пятен. Все стояли и смотрели на автобус, на счастливого Петра, хвалили водителя и машину, а Петр улыбался, поглаживал тряпкой свой чубчик и не знал, что дальше делать. Потом он лихо запрыгнул в кабину и, раскрыв двери, пригласил всех прокатиться. Взрослые уселись на чистые передние сиденья, мелюзга, которой набежала целая орава, с гвалтом захватила задок.

Петр проехался по главным улицам, где раньше, на грузовике, не имел права ездить; прокатился с ветерком по плотине через Ангару и обратно. Все охали и кричали от восторга, какая синяя, зеленая открывалась даль и как здорово свистит ветер. Ольга тоже ахала, но тихо, про себя — глаза ее наполнялись слезами, она моргала часто-часто, пряча лицо за Иришкой. Васька стоял, навалившись на спинку переднего сиденья, и таращил голубые, как у матери, глазенки — Кира придерживала его сзади. Когда вернулись, мелюзга с криками высыпала из автобуса и понесла по улице новость: у Скробовых свой «таджик». Ольга ступила на землю растроганно гордая, словно она заставила Петра получить автобус. Петр жалел, что не было дяди Гоши.

На следующий день он отвез Киру и Веру Алексеевну на вокзал — у Киры начинались летние каникулы. Прощаясь на платформе, он вяло пожал ей руку и, облизывая губы, невнятно, путано сказал, чтобы она возвращалась к ним, без всяких-яких, скорее и только к ним, обязательно к ним.