День милосердия

Петр пожал плечами, сказал унылым голосом:

— Ниче, перебесится. Не дура, не захочет манатки сматывать.

Кира удивилась:

— Неужели вы смогли бы допустить такое?

— А че с ней чикаться? — и как бы извиняясь, добавил: — Вы не из простых, вам странно.

— При чем здесь «из простых — не из простых»? Люди все по-своему сложные. Просто надо любить человека, с которым живешь одной семьей, а не смотреть на него свысока, как на рабыню, — жестко сказала Кира. — Разве она обязана стирать ваши портянки?

Петр потупился, хотел возразить, но махнул рукой и, ссутулившись, задумчиво уставился в землю. Кира тоже молчала, ей стало жаль его, но и жалко было Ольгу — уж та-то действительно света белого не видела.

— Скука с ней, — тихо сказал он и поднял на Киру грустные глаза. В них были и грусть, и настороженность, и еще что-то, от чего Кире сделалось не по себе.

— Зачем вы мне это говорите? — спросила она и безотчетно, словно ей что-то угрожало, убрала с подоконника ноги, опустила их в комнату.

— А че, нельзя? — голос его прозвучал развязно, но по глазам было видно, что он смутился. — Я ж между нами.

— Мне это не интересно.

— Обижаете. Мы к вам привыкли, как к своей. И-эх! — Петр стукнул книгой по колену, резко встал, покачался молча, отыскивая в уме и сгоняя слова во фразу, жуя и пережевывая их, прикидывая так и этак. Однако фразы не получалось, и он ушел, опустив голову. Кира слышала, как лязгнула щеколда и хлопнула калитка.

«Фу-ты! Обидела человека», — с досадой подумала она, отшвырнула тетрадь и вылезла через окно во двор. Обежав дом, она выскочила на улицу.

Петр, засунув руки в карманы, прижав локтем книгу, шел по дощатому тротуару вниз, к Ангаре, на закат. Солнце, яркое, оранжевое, било из-за реки. На воде, поперек стремительного течения, трепетала ослепительная широкая полоса — Петр как бы плавился в ее нестерпимом блеске, распадался на блики, уходил в нее. Кира, потрясенная, застыла на месте. С каждым мигом картина менялась: Петр спускался все ниже, выходя из солнечной полосы; блеск перекидывался на окна домиков, ступеньками спускавшихся к воде; сама полоса то меркла, покрываясь темной рябью под порывами ветра, то снова становилась яркой, но уже чуть другого оттенка: красноватее, ближе к цвету мандариновой кожуры. За пределами полосы река казалась белой. И вот закатилось солнце — кончилась сказка: померкла полоса, река сделалась темной, погасли окна в серых домишках — улица предстала во всей своей неприглядности: кривая, серая от зимней сажи, выбитая буксовавшими по весне машинами, с извилистыми рытвинами, промытыми вешними водами, с кучами серой золы и шлака.

Кира чуть не расплакалась. «Что писать? — думала она с горечью. — Чудесный миг или эту серую вечность?..» Вдруг как бы завеса спала с ее глаз, словно она взлетела на перевал, откуда открылись дальние дали, и так ясно стало, что захватило дух. Солнце — багряное пятно над горизонтом, небо — просторное, чистое, глубокое; зеленая прозрачная река и синие луга на дальнем берегу виделись ей слева на полотне. Справа, сползая к реке серой лавой, пузырилась, кисла, дымилась удушливой пылью уродина-улица. Обе правды, соединенные вместе, создавали пронзительное ощущение.

Боясь упустить миг, Кира сбегала за альбомом, торопливо, карандашом принялась набрасывать эскиз за эскизом, списывать с улицы нужные детали, которые потом войдут в картину. Она не заметила, как подошел возвратившийся с реки Петр, как постоял за спиной, глядя на ее работу, хмыкнул и ушел в дом. Как завел свою «инвалидку» и уехал дядя Гоша…

Когда совсем стемнело и с реки вверх по улице пополз холод, Кира вернулась в комнату, быстро разделась и легла в постель. Она сильно устала, но сон не шел. В воображении возникали все новые и новые элементы картины: то железная труба с вмятиной от удара камнем, то цвет дыма, то затейливый изгиб дороги. Она вскакивала, зажигала свет и торопливо, по памяти, делала зарисовки. Ее отвлекал, нервировал шум за стеной: из комнаты хозяев доносились бубнящие звуки ссоры.

Утром во дворе ей встретилась Ольга — с одутловато-опухшим лицом, растрепанная, злая. Кира поздоровалась, как всегда, приветливо и весело, Ольга буркнула что-то и, дернув плечом, быстро прошла мимо.

Всю неделю в доме было напряженно тихо. Ольга, как обычно, готовила обеды, молча кормила Петра, молча мыла посуду, молча возилась с детьми. Петр после обеда брал книжку и уходил на берег Ангары, возращалвся поздно и сразу заваливался спать. Воду и дрова он таскал по утрам. Даже внезапная болезнь дяди Гоши не помирила их. У дяди Гоши обострилась язва желудка, его поместили в городскую больницу, предложили оперироваться, но он боялся, надеялся, что все пройдет само собой. Ольге добавилось забот: собирать дяде Гоше передачи — Петр носил их после работы.