День милосердия

Черной тенью в вагончик проскользнула Валька. Он думал, что она покрутится немного и уйдет к Чугрееву, но Валька набросила на дверь крючок, поскрипела половицами и затихла. Снова скрипнули половицы, в двух шагах от себя Лешка различил черный контур ее фигуры. Стоя у окна, Валька медленно раздевалась. Лениво, как бы нехотя, стянула через голову кофточку, потом юбку. И вдруг застонала, исчезла в темноту, словно провалилась. Лешка услышал, как, всхлипнув, она разревелась громко, без удержу, по-бабьи. Он торопливо, кое-как нашарил под подушкой фонарик, сел на полке. Золотистым ворохом соломы вспыхнули под ярким лучом ее волосы. Уронив голову на руки, она сидела за столом. Ее голые покатые плечи с вдавившимися в тело лямками тряслись от рыданий.

Оробевший, растерявшийся, не зная чем помочь, он подошел к ней, потрогал за плечо.

— Валя… Валя… успокойся. Что с тобой?

Она затихла, приподняла блестевшее от слез лицо, сказала глухим булькающим голосом:

— Свет выключи, пожалуйста.

— Что случилось, Валя?

— Ничего, — буркнула она, хлюпая носом. — Завтра же уеду отсюда, чтоб вас черти всех съели!

— И меня тоже? — Лешка выключил свет, повторил: — И меня?

— И тебя! Ты же все заварил!

— А что, я должен был молчать? Скажи.

Валька вздохнула, тяжело, отрывисто, и уже спокойнее сказала:

— Ты прав, конечно, прав… А вот я — влипла, Леха, так влипла! Акт приемки не стала подписывать, а Чугреев наряды притащил. Вот, говорит, подписывала, а теперь не хочет, дескать, дурочку валяет. Я его отзываю в сторону: что, говорю, под монастырь хотите подвести? А он: не дури, по-быстрому нитку прогоним, потом вернемся, доделаем. Ага, доделаем — да кто же разрешит на заполненном газопроводе варить?! Тимофей Васильевич не закрыл процентовку, потребовал снимки последних швов. Я ему сказала, что не успела проверить. Чугреев распсиховался. Старый пес, хотел на чужом горбу в рай прокатиться. Ну я ему тоже — отпустила! Что вот теперь делать?

Лешка молчал, злорадно ухмыляясь и презирая себя за эту невольную ухмылку. «Значит, у них все расстроилось, — думал он. — Значит, она не всерьез с ним, а так, случайно… Может быть, он ее заставлял?»

— Валя, — сказал он дрогнувшим голосом, — ты… любишь его?

— Кого? — удивилась Валька.

— Чугреева.

— Чудак ты, Леха. — Она встала, заслонив окно, пошла ощупью к Лешке.

Он включил фонарик.

— Выключи! — крикнула она.

Он выключил и почувствовал, как ее руки скользнули по лицу, колени уперлись в колени.

— Ты глупый мальчик, — сказала она мягко. — Ты глупый и смелый мальчишечка…

От ее близости его охватила дрожь, он плохо соображал. Она поглаживала его волосы, почесывала, как котенка, за ухом, склонившись, дышала в лицо.

— Помнишь, тогда ты поцеловал меня на коленях? Помнишь? Я как дура бесновалась всю ночь… А потом у реки… Я так боялась за тебя…

Вздрагивая и задыхаясь, он прикоснулся к ее горячему телу, тут же отдернул руки.

— Ты же… с Чугреевым… женишься…

Она приникла к нему пылающим лицом.

— Нет, я не выйду за него… не хочу… он противный…

— Выходи за меня, — шептал он шершавым, еле ворочавшимся языком.

— Нет… любить тебя можно, но замуж… нет. — Она расстегнула его рубашку, прижалась грудью к груди, тихо, отрывисто засмеялась: — Ну…

Она уснула у него на плече. Он ласково касался губами ее бровей, дышал в щекочущие локоны, счастливо пофыркивал от нового странного ощущения всего себя. Ему казалось, что это не он лежит так, вольно раскинувшись на полке, а какой-то широкий здоровенный мужик, в шкуру которого он временно влез. Хотелось небрежным движением согнуть в локте могучую руку, притиснуть Вальку, чтобы она проснулась, пощупала его тугие бицепсы и сказала: «Ого!» Тогда бы он легко подхватил ее на руки и стал подбрасывать, а она повизгивала бы от восторга и хохотала. Потом они поженились бы и уехали куда-нибудь далеко-далеко, на Сахалин, например, или на Камчатку. Чтобы были чистые, прозрачные ручьи, голубые или зеленоватые, и песчаные дюны, застывшие вдоль океанского побережья белыми сверкающими волнами. Чтобы стояла на самой высокой дюне бамбуковая хижина, и они выбегали бы из нее рано-рано и, оцепенев от простора и великолепия, смотрели бы, как из-за сизого круглого океана выползает огромное оранжевое солнце… Валька пошевелилась, откинулась к стене, забормотала что-то бессвязное, злое. Лешка вздрогнул. Дюны, хижина, оранжевое солнце над сизым океаном — все исчезло, осталась ночь, скрип сосен за стеной вагончика и Валькин торопливый гневный шепот. Осталось то, что надо было преодолевать сегодня, завтра, послезавтра… И сжалось сердце, ведь если действительно приедет комиссия и заставит заново просвечивать швы… От мысли, пришедшей внезапно, его пробрал веселый озноб. Разрезать бракованные швы! Во-первых, он спасет Вальку, во-вторых, остановит халтуру: они варят, а он будет резать. Все равно рано или поздно придется резать. Лешка вскочил, оделся.