День полнолуния

Миша уныло смотрел на Тагильцева. За эти дни он успел проникнуться к нему уважением и даже сочувствием. Все-таки такой путь вместе проделали, столько всего обговорили. Не закадычные друзья, конечно, но и не чужие, в общем, люди.

Эх, жалко мужика, в самом деле. Окрутили ведь, шарлатаны долбаные. Что вот делать теперь? Отсвечивать тут с ним вместе и смотреть, как они его и дальше разделывают? Слуга покорный. А может… Может, в самом деле рвануть в Москву, позвонить там куда следует, начать бучу в прессе — честных людей цинично обманывают, все такое… В конце концов, Тагильцев — человек известный, может, что и выгорит.

— Ты стопудово решил? — со вздохом спросил Миша. — Не передумаешь?

— Нет, — покачал головой Тагильцев. — Я останусь.

Он с трудом поднялся на ноги, присел на корточки, извлек из-под тахты дорожную сумку, отсчитал деньги.

— Вот, здесь все, что у меня есть с собой. В Москве свяжешься с моим секретарем, здесь телефон, на визитке. Она выплатит тебе остаток — не волнуйся, я ее предупредил заранее.

Грушин помял деньги в кулаке и сунул в задний карман джинсов. Как-то неловко было, что он бросает Тагильцева, пусть тот и сам на этом настаивает. С другой стороны, лучше было бы помочь запутавшемуся Тагильцеву из Москвы. Прессу привлечь, полицию, в конце концов. Это ж надо — известного адвоката незаконно удерживают в глуши, опаивая наркотой.

— Только… у меня к тебе будет просьба, — снова заговорил Александр. — Если тебе не сложно…

— Да чего уж там, валяй, — сделал широкий жест Грушин.

— Ты, пожалуйста, съезди в больницу. Я напишу тебе адрес. Узнай, как там… она, — с трудом произнес Александр. — Если там врачи снова будут что-то говорить про отключение аппаратов, ты дай им знать, что я скоро вернусь… Что заплачу еще столько же или больше. Только пусть все оставят как есть. Понял?

— Как не понять, — кивнул Миша.

Он быстро побросал вещи в рюкзак, огляделся в последний раз, проверяя, не забыл ли чего-нибудь, и снова подошел к Александру.

— Ладно, че там, давай прощаться, что ли?

Он конфузливо протянул Тагильцеву пятерню. Александр пожал ему руку, сказал искренне:

— Спасибо тебе! За то, что помог сюда добраться… И за то, что уговаривал уехать, тоже спасибо. Только я все-таки попытаюсь. И вот еще, помнишь, ты говорил, что материал хочешь о монастыре написать, на премию «Журналист года»? Я тебя прошу только, обо мне и о Елене не пиши там ничего.

— Не вопрос, конечно, — замахал руками Миша. — А хотя, вообще… если вдруг случится чудо и Елена твоя очнется… Это, знаешь, будет бомба.

— Что ж, когда очнется, мы с тобой и обсудим такую возможность, — улыбнулся Тагильцев.

— Ну, бывай, старик! — хлопнул его по плечу Миша. — А знаешь, я хоть и не лама-фудзияма, а вот будущее предсказывать тоже могу. И я прям вижу, что мы с тобой еще увидимся в Москве и загудим, как кони. Что, не веришь?

— Почему, верю, — рассмеялся Александр. — Ты, Миша, посерьезнее относился бы к своему дару предвидения. У тебя, я чувствую, большой потенциал.

* * *

Обратная дорога показалась Мише скучной, как пресс-конференция с министром образования. За окнами автомобиля мелькали те же горы, овраги, реки, деревья, поселки, что он уже видел, только теперь в обратном порядке. Поговорить было не с кем — он было попытался развести Ачая на разговор, однако тот лишь косился на него темным узким глазом и пожимал плечами.

Паек, выданный Тагильцевым ему в дорогу, Мишу не особенно интересовал, за исключением бутылки виски, к которой он все чаще прикладывался по мере пути. «Интересно, че там с Тагильцевым ща? — сонно думал он, откинувшись на спинку кожаного сиденья. — Поперся снова к этому… Как там его? …Кушу? И тот опять показывает ему свои психоделические мультики? Ничего, Саня, ничего, скоро он их родной полиции показывать будет», — на этой успокоительной мысли Мишины веки закрылись, и он, запрокинув рыжую голову, захрапел.

Ачай довез его до самого аэропорта. Миша вылез из машины, закинул на плечо сумку и потоптался перед своим безмолвным сопровождающим.

— Слышь, Кисель, ты за Саней-то вернись, будь человеком. Может, выпустят его все же эти молчаливые братья. Ну а не выпустят, так скоро все они оттуда двинут в воронках, со всеми удобствами, — хмыкнул он.

— Лама Санакуш — святой человек, он не врет, — неожиданно отозвался Ачай. — Он не станет удерживать твоего друга против его воли. Он поможет, если будет возможность.

— Ну да, ну да, — закивал Грушин. — Ты, я вижу, тоже из этих, просветленных. А с виду и не скажешь. Ладно, Ачай, бывай здоров.

Распрощавшись с алтайцем, он направился к зданию аэропорта.

Самолет приземлился в Москве хмурым осенним днем. За иллюминатором Миша увидел серое небо, сочившееся ледяной моросью, сгибавшиеся под порывами ветра деревья, бурую грязь там, где недавно еще росла трава. После красот Алтайского края этот город — сырой, мрачный, неприветливый — показался ему отвратительным.

«Это родина, сынок!» — сказал самому себе Миша и отвернулся от иллюминатора.