Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

Древние бюсты и надписи ценятся больше, чем японские столики; не говоря уже о греках и римлянах, мы, несомненно, с большим почтением относимся к древним халдеям и египтянам, чем к современным китайцам и персам, и тратим больше бесплодных усилий на то, чтобы выяснить историю и хронологию первых, чем на то, чтобы совершить путешествие и в точности ознакомиться с характером, познаниями и способом управления последних[609].

Способ, которым Юм попытался разрешить упомянутые мною противоречия, разочаровывает нас, поскольку он касается исключительно индивидуальной психологии. Выделенные Юмом связи между удаленностью и труднодостижимостью, а также между труднодостижимостью и удовольствием от преодоленной трудности, не способны объяснить ту ценность, которую наша цивилизация придает удаленности, прошлому, древности. Перед нами особый феномен, связанный с особыми историческими обстоятельствами, которые претерпели глубокую перемену в течение XX века. Юм еще мог доверчиво писать, что «никаким нашим действием изменить прошлое невозможно». Сегодня мы бы добавили, что человеческие действия могут глубоко влиять на память о прошлом: искажать следы прошлого, вытеснять их в сферу забвения, обрекать их на исчезновение.

6. Желание спасти прошлое от нависшей над ним угрозы никогда не выражалось с такой настоятельностью, как в тезисах Вальтера Беньямина «О понятии истории», написанных в первые месяцы 1940 года, в атмосфере, возникшей после заключения советско-германского пакта о ненападении. «Враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых», – писал Беньямин за несколько месяцев до самоубийства[610]. В начале второго тезиса Беньямин цитирует немецкого филоcофа XIX столетия Германа Лотце. «К наиболее примечательным свойствам человеческой души, – замечал Лотце, – принадлежит, наряду с таким множеством эгоизма в отдельном человеке, всеобщая независтливость любой современности по отношению к будущему».

В этих словах слышится прямой отклик на пассаж из «Риторики» Аристотеля, касающийся двойственного соотношения между страстями (в данном случае – завистью) и пространственно-временной удаленностью. В отсутствии у людей зависти по отношению к потомкам Лотце усматривал «чудесный феномен», который

вполне может подтвердить нашу веру в существование единства более высокого порядка, чем то, которое нам дано лицезреть; единства, внутри которого невозможно сказать о прошлом, что его нет; единства, внутри которого все, что было неумолимо разделено течением исторического времени, оказывается соединено в некую вневременную общность. <…> Предчувствие, что мы не потеряны для будущего; что наши предшественники, бесспорно, отделены от нашей реальности – но не от реальности вообще; что неким таинственным образом поступательное движение истории затрагивает также и их, – только эта вера и позволяет нам говорить о человечестве и человеческой истории, как мы это обычно делаем[611].

Большой незавершенный труд Беньямина о Париже XIX столетия, «Passagen-Werk», содержит разнообразные цитаты из «Микрокосма» Лотце – книги, очень популярной в конце XIX века. Тексты Лотце имели важное, хотя и долго остававшееся незамеченным, значение для развития мысли Беньямина[612]. Одна из основных тем в тезисах «О понятии истории» – призыв «чесать историю против шерсти» – примыкает к замечаниям Лотце об искуплении прошлого и развивает эти замечания в новой перспективе, вдохновленной как иудаизмом, так и историческим материализмом. «Нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое»[613].