Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

В последнем случае погребальный образ, imago, заменял собой отсутствующий труп. Эти данные совпадают с заключениями, к которым ученые пришли по итогам дискуссии, завязавшейся вокруг довольно узкой темы – значения греческого слова kolossós, однако затем затронувшей такие общие вопросы, как статус самого изображения. Все началось с Пьера Шантрена и его заметки об этимологии слова kolossós (1931), которую следовало, по мнению ученого, искать за пределами индоевропейского поля. Правя корректуру статьи, он добавил небольшое замечание. Опубликованный незадолго до этого священный закон Кирены показывает, что изначальным значением слова kolossós было не то, которое нам известно благодаря Колоссу Родосскому, не «статуя большого размера», а просто «статуя». Два года спустя обсуждение получило совершенно неожиданное направление в замечательной статье Эмиля Бенвениста. Священный закон Кирены (вторая половина IV века) постановлял, что тот, кто принимает у себя иноземных просителей, должен в продолжение трех дней выкликать имя их прежнего покровителя. Если же этого последнего нет в живых или он неизвестен, следует обращаться к kolossoí, специально изготовленным деревянным или глиняным фигуркам обоего пола, после чего отнести их в «дикий лес и там установить». Некоторым ученым это толкование показалось странным, а то и прямо нелогичным. Однако, возражал Бенвенист, «нельзя ли принять более глубокую логику, допуская, что неизвестный живой – то же самое, что неживой?» Отсюда вывод: «Вот подлинный смысл слова: погребальные статуэтки, ритуальные субституты, двойники, занимающие место отсутствующих и продолжающие их земное существование»[249].

Можно было бы добавить: репрезентации. Как на уровне формы, так и на уровне функции между греческими kolossoí и восковыми, кожаными или деревянными погребальными эффигиями французских и английских монархов обнаруживаются поразительные сходства. Так, например, священный закон Кирены прямо предусматривает ритуальную трапезу с погребальными статуэтками: как и в XVI веке – в Куско или в Париже. В Спарте, как сообщает нам Геродот (VI, 58), если царь погибал на поле брани, жители устанавливали изображение (εἴδωλον) покойного на устланном цветами ложе: традиция, которую Жан-Пьер Вернан связал со священным законом Кирены[250]. В данном случае следует оставить в стороне привычные и ничего не объясняющие ссылки на магию[251]. Тем не менее приведенные замечания о связи между погребальными образами и изображениями как таковыми позволяют по-новому прочитать текст, опубликованный Эрнстом Гомбрихом под заглавием «Размышления об игрушечной лошадке» («Meditations on a Hobby Horse»), равно как и не менее важный текст Кшиштофа Помьяна о коллекционировании. Гомбрих также отталкивался от понятия репрезентации. Размышляя над hobby horse в качестве «субститута лошади», он пришел к выводу, подчеркивающему роль субституции в погребальной утвари: «Лошадь или слуга из обожженной глины, захороненные в могиле могущественного человека, занимают место живых существ». Это соображение, относящееся, например, к древнему Египту, в качестве гипотезы проецируется Гомбрихом на более общую плоскость – «субституция, возможно, предшествовала изображению, а творчество – коммуникации». Иное искусство, связанное с «идеалом образа как „репрезентации“ в современном смысле слова», возникло лишь в некоторых обществах – Греции, Китае, ренессансной Европе – в результате изменения функции. Десять лет спустя эти энергичные и блестящие формулы были развиты самим Гомбрихом в его выдающейся книге «Art and Illusion» («Искусство и иллюзия»)[252]. Со своей стороны, Помьян, пытаясь найти связь между разнородными предметами, входящими в коллекции, начал с рассмотрения погребальных приношений, которые он сопоставил с реликвиями, достопримечательностями, изображениями: «это посредники между посюсторонним и потусторонним миром, между профанным и сакральным <…> предметы, репрезентирующие далекое, потаенное, отсутствующее <…> посредники между смотрящим на них зрителем и той невидимостью, откуда [они] пришли». Эти предметы становятся «семиофорами», носителями значений, в тот момент, когда они изымаются из числа вещей, используемых в повседневной жизни, и изолируются в пространстве могилы или коллекции[253].

Субституция предшествует подражанию, предполагал Гомбрих. Как в kolossoí, так и в погребальных representationes субститутивный элемент явно превалирует над подражательным. Прежде чем сказать несколько слов о последнем предмете, я хочу подчеркнуть, что все упоминавшиеся до сих пор разыскания не только отсылали к совершенно разным сюжетам, но и велись независимо друг от друга. Тем более значимыми оказываются указанные мной сходства. Однако как их следует интерпретировать? Должны ли мы связать их с универсальным статусом знака и изображения или же с конкретной культурной сферой? И если так, с какой именно?