Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

«Постигающим же представлением (καταληπτική), – пишет Секст Эмпирик («Против логиков», I, 248–249), – является то, которое вылепливается и запечатлевается с формы реально существующего (ἀπὸ ὑπάρχοντος) и в соответствии с реально существующим (καὶ κατ’ αὐτὸ τὸ ὑπάρχον), каковое представление не могло бы возникнуть со стороны несуществующего реально (ἀπὸ μὴ ὑπάρχοντος). <…> многие из представлений образуются и не от действительно существующего (μὴ ὑπάρχοντος), как, например, у сумасшедших, каковые представления не могут считаться постигающими (καταληπτικαί)». Говоря о кумирах, созданных умом человека благодаря «всеобъемлющему представлению» («κατὰ περιληπτικὴν φαντασίαν»), Ориген использует те же понятия: «это отображения несуществующих вещей (τὰ δὲ εἴδωλα ἀνυπάρκτων ἐστὶν ἀναπλάσματα)»[365].

Выражение «τὸ ὑπάρχον», «то, что существует», также фундаментальное для словаря стоиков, подразумевало, согласно А. Грезеру, идею о том, что между языком и реальностью есть сложная связь, а не (как полагали Платон и Аристотель) простое изоморфное соответствие[366]. Однако уже очень много лет назад А.-Ж. Фестюжьер заметил, что во «Второй аналитике» (89b23–25) Аристотель (который ни разу не прибегал к абстрактному термину «ὕπαρξις») старался выделить внутри греческого глагола «быть» («εἶναι») смысловое ядро, свидетельствующее о существовании[367]. При этом он использовал школьную аргументацию, вероятно, восходившую к софистам:

Виды искомого по числу равны видам знания. Искомого – четыре вида: «что», «почему», «есть ли» и «что есть». В самом деле, когда вопрос касается сочетания [вещи и свойства] – вот такая ли [вещь] или такая, например: затмевается ли Солнце или нет, – тогда мы ищем, что [вещь] есть [такая-то]. <…> Когда же мы знаем, что нечто есть [такое-то], тогда мы ищем [причину], почему оно [такое-то]. Например, когда мы знаем, что происходит затмение Солнца и что Земля колеблется, тогда мы ищем [причины], почему происходит затмение и почему колеблется Земля. Их мы ищем именно так. Но о некоторых вещах мы спрашиваем по-другому, например: есть ли или нет кентавр или бог? Здесь я имею в виду, есть ли нечто или нет вообще, а не о том, [например,] бело ли оно или нет. А когда мы уже знаем, что нечто есть, тогда мы спрашиваем о том, что именно оно есть, например: что же есть бог или что такое человек? («Вторая аналитика», 92b4–8).

Несколькими страницами ниже эти слова подкрепляются следующим рассуждением:

Необходимо ведь, чтобы тот, кто знает, что такое человек, или что-либо другое, знал также, что он есть, ибо о том, чего нет, никто не знает, что оно есть (но [известно только], что означает [данное] слово или название, как если я, например, скажу «козлоолень». Но что такое «козлоолень» – это знать невозможно)[368].

Фестюжьер предположил, что столь чистое различение между соединительными и сущностными следствиями глагола «εἶναι», «быть», было подсказано Аристотелю скептическим отношением софистов к религиозной традиции. Нужно понимать, между тем, что наблюдение Аристотеля «а когда мы уже знаем, что нечто есть», за которым следует вопрос «что же есть бог или что такое человек?», неявно устраняет полемическую связь между кентаврами и богами. Постулируя сложности, связанные с вымышленными существами, такими как кентавры или козлоолени, или же с терминами, имеющими значение, но лишенными референта, Аристотель прокладывал путь стоикам: их сосредоточенности на лишенных бытия существах, ставившей под сомнение изоморфность слов и вещей. Так, Секст Эмпирик писал: