Дерзай, дщерь!

Монахиня Л., поставленная начальницей скита, отупев от слез и тяжких дум, машинально листала под руку попавший том святителя Феофана Затворника, и в глаза ей бросилась фраза из его письма: «Нет никого пригодного к своей должности, даже водовоза…».Бедная Л. рассмеялась и вдруг поняла, что все ее муки от высокоумия, от выдуманных идеалов, к достижению которых она возомнила себя готовой. Другая монахиня, адресат преподобного Амвросия, по смирению отказалась от послушания и так изводилась потом, что старец уличил ее в двоедушии: «Иное ты мне писала, а иное думала. На словах была покойна, а на деле беспокоилась, что лишилась казначейской чести и сопряженного с нею значения в монастыре».

Тщеславие просто одна из форм, в которую переливается наш эгоизм. Грех этот присущ в той или иной степени всем земнородным; у мужчин он обычно проявляется в наивной похвальбе, ради компенсации кажущейся своей малости или неудачливости; будучи распознан после чтения соответствующего текста у Лествичника, при самонаблюдении он проходит, как детская болезнь. Наше же тщеславие сравнимо разве что с повиликой, неистребимым сорняком-паразитом: не имея собственного корня, она обвивает любое растение, какое встретится, и губит его, иссушая.

Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: «свет мой зеркальце, скажи…». Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе: «Какая па-а-а-тя!». Она спела, ей похлопали, спела еще, похлопали; наконец, когда репертуар исчерпан, объявляет: «Теперь я перекувырнусь, а вы опять похлопаете!». Наивное хвастовство извинительно, ради простодушия, но детство проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали, сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.

Погоня за красотой приносит уйму волнений, тревог и трудов и уносит массу времени, проводимого в магазинах, примерочных, парикмахерских и дома перед зеркалом. Мы с детства чувствуем, что внешность первое средство самовыражения и утверждения собственной индивидуальности, поскольку ведь и судят о нас прежде всего по одежке. Таков один из вариантов славолюбия, состоящий «в охорашивании тела и щеголянии нарядами» [117].

Косметика употреблялась уже в Древнем Египте: применяли сурьму, яркую помаду, глаза подводили зеленым, украшались татуировками, пользовались духами и ароматными маслами, и за века до новой эры, т.е. Рождества Христова, «снадобья для подкрашивания лица» считались злокозненными хитростями, свойственными лживому женскому роду. Преподобный Иоанн Дамаскин (VIII век) называл обольстительницами тех, кто раскрашивает свое лицо подобно цветущему лугу, румянит щеки разными тонами, белит лицо крахмалом, подводит черным глаза, украшает шею, руки, волосы золотыми украшениями, использует различные благовония. Но, увы, во все времена благочестие терпит поражение в состязании с стремлением женщин к красоте, как они ее понимают.

Сам Шерлок Холмс пасовал перед женской загадочностью и признавался в досадной ошибке: заподозрил даму на основании явного беспокойства при виде сыщиков, а оказалось, она просто не успела попудрить носик. Однажды (XIX век) во французской женской тюрьме провели эксперимент: ввели форму трех моделей, в зависимости от репутации; в короткое время все заключенные заслужили право носить платье самого изящного покроя, проявив образцовое поведение [118]. Женщина следит за собой при всех обстоятельствах, даже на войне в окопах, даже переживая тяжелую утрату: ночь напролет рыдает об умершем муже, но затем густо смазывает лицо питательным кремом, а на похороны является во всеоружии тщательного макияжа.

И никто никогда не достигает полного покоя и удовлетворения, поскольку безукоризненного идеала достичь не удается. К тому же эталон красоты в разные эпохи круто менялся. Когда-то ценили дородность, пышность форм, выражение плодовитости; сегодня царит олицетворяющий успешность культ подтянутости, стройности, ради которой иные готовы питаться исключительно обезжиренным творогом и листиками салата [119]. Предпочтение сухощавости отражает, конечно, спад уважения общества к материнству, а вслед за тем стремление женщин затушевать тело и выглядеть свободной, гибкой, волевой, хозяйкой собственной судьбы.

Одежду называют формой, которую дух придает телу во вкусе времени; форма эта капризна и причудлива: скажем, древние египтянки, от царевен до крестьянок, одевались в узкие льняные платья, украшенные бусинами; в Византии носили туники и накидки из сукна, льна или шелка; в VII веке вошел в моду заимствованный у агарян skaramangion, нечто вроде камзола с воротником; богатые модницы щеголяли в нарядах из очень тонких тканей, хотя Церковь не одобряла их прозрачность. Одежда стоила так дорого, что передавалась по наследству.