Дерзай, дщерь!

Хлестаков хвастает с упоением, без определенной цели, а мы большей частью стремясь вызвать зависть. Еле живая, на больничном одре, еле слышным голосом: «Если б ты знала, сколько стоила операция… зато, конечно, профессор… всё на самом… высоком уровне…».

Когда рассказывают о романах и флиртах, козыряют отнюдь не достоинствами покоренного, а поражением многих соперниц: важно предпочтение перед другими, первенство, да и о духовниках говорят совершенно в тех же выражениях, что и о поклонниках: «я-то прямо в келью к нему иду, он меня любит»; «он (известный старец) сказал: вы не такая как все, вы сами можете советовать». Впрочем, может, и сказал, только вот интонация осталась за кадром.

Страшно сказать, даже грязь свою мы пускаем в оборот, «торгуем исповедью», по выражению преподобного Ефрема Сирина; даже грехи используем, чтобы произвести впечатление исключительности: никто в целом свете не достигал столь бездонной глубины падения! И пухлые тетрадки исписываем литературно обработанными излияниями, которые вдохновенно, с выражением, часами, всхлипывая в нужных местах, декламируем духовникам.

О. Александр Ельчанинов пишет о старушке, считающей себя окончательно благоустроенной религиозно, как она комментировала прочитанное: «Ах, вот это совсем моя мысль, это надо выписать!». М. Д. продвинулась дальше: превознося известную древнюю высокодуховную книгу, она восклицает: «Почему не я ее написала? Это я должна была написать!».

И. К. говорит, что, с детства зная за собой изнурительную страсть числиться впереди всех, особо молилась о ее преодолении, «и как же Господь смирял!». Однажды воспитательница в детском саду громогласно попросила забрать дочку на неделю домой, потому что у нее вши. И. едва не грохнулась в обморок: у моего ребенка! вши! неприлично! На третий день И. обнаружила их и у себя самой, но реагировала уже более или менее спокойно: что ж, дело житейское, бывает. Потом ей пришлось перенести операцию; в больнице каждый день сплошь состоял из унижений, поскольку все процедуры совершались над беспомощным телом абсолютно против ее воли. «А раньше наивно считала: все у меня под контролем, хозяйка своей жизни!». Вот уж что правда, то правда – умному всё полезно.

Святитель Григорий Палама считал тщеславие самой тонкой из всех страстей; оно порождает зависть и уготовляет место для гордости, а гордого трудно образумить, он становится неисправимым, ибо это диавольское падение [121]. Искреннее, тяжкое, упорное тщеславие делает нас безнадежно одинокими и слепыми, ибо видим только себя, слышим только свое, меряем мир и людей исходя из отношения к себе; это уже другая ступень вверх по лестнице, ведущей вниз.

За стеной

Я дьявола за то люблю,

Что вижу в нем – мое страданье.

Зинаида Гиппиус.

Официальное издание Ватикана L`Osservatore Romano опубликовало статью о гендерных особенностях в сфере греха. Автор, кардинал, утверждает, что мужчины склонны главным образом к плотским слабостям: похоти и обжорству, а женщины более подвержены душевным грехам: гордости и зависти. Поэтому в аду мужчин ожидает сожжение в сере, а женщинам предстоит изощренная пытка колесованием.

Загробными ужасами можно пренебречь, поскольку ни в Священном Писании, ни у Отцов Церкви о них ничего не сообщается, а сера и колесование заимствованы у Данте; можно также усомниться и в корректности метода: исследование заключалось в анализе исповедей. Нельзя ли допустить, что испытуемые мужчины просто не добрели еще до осознания согрешений более утонченных, чем пьянство и прелюбодеяние? Признаем однако: если численное преобладание в преисподней женщин под вопросом, их подверженность вышеозначенным грехам бесспорна и подлежит рассмотрению.

Вот полезная для самоиспытания сентенция из романа Джейн Остин: гордость и тщеславие разные вещи, хотя этими словами часто пользуются как синонимами. Человек может быть гордым, не будучи тщеславным. Тщеславие связано с мнением других людей, которое нам хотелось бы, чтобы они составили о нас, гордость же с нашим собственным о себе мнением.

До тридцати лет Н., хотя красота ее привлекала многих, так и не вышла замуж; попытка устроиться в монастыре превратилась в сплошной кошмар: при любом обращении к ней, самом дружелюбном, она краснела и бледнела, легкое замечание мгновенно исторгало слезы, а чтение за трапезой, когда публично исправили ее ошибку, завершилось бурными рыданиями, до судорог и обморока.