Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Такой отборной клюквы Франция не едала с «Парижских тайн» Эжена Сю. Фантомас стал первым порождением эпохи гламура, т. е. гран-плезира для бедных. Всеобщая грамотность и сопутствующий скачок тиражей резко снизили планку вкуса, возбудив массовое внимание к сливкам общества и к тому, как эти сливки киснут. Нового демократического читателя магнитом тянул порочный мир президент-отелей, игорных зал и посольских приемов; в царстве быстрых миллионов витал дух неведомой свободы и столь же эксклюзивной господской преступности. Закат религий в результате потрясшего воображение технического прогресса и первых сполохов сексуальной революции (то есть элементарной свободы внебрачных связей) материализовал образ холеного демонического мерзавца с характерным хохотом над устоями традиционного социума. Как справедливо заметил наилучший хроникер массовой культуры Андрей Шарый, Фантомас был первым преступником, который всегда оказывался сильнее закона. На неуловимого лиходея в цилиндре и полумаске существовал стойкий спрос — что довольно точно характеризует европейские нравы в канун первой глобальной бойни в истории. Конан-Дойль воплотил всеобщую жажду зла в образе Мориарти, Франция отстрелялась гениями криминала Жюдексом, Бельфегором и Зигомаром — пока не пришел Фантомас и не разогнал всех бушлатом.

Он рассекал континент в трансъевропейских экспрессах, расхищал фамильные драгоценности и шантажировал чересчур вольных в переписке кокоток. Он подставлял под наручники бутафорские кисти, а под нож гильотины — загримированных статистов. Зловещая фантазия щекотала коллективную нервную систему в момент наивысшего расцвета оккультизма, спиритизма, хиромантии, астрологии и прочей безвредной бытовой бесовщины. Из стен сочилась кровь замурованных виконтов, на визитках проступали писанные симпатическими чернилами буквы, возвращались к жизни отрезанные головы и бурлила прочая искрометная чушь, рожденная воображением двух гениальных графоманов, приводивших в восторг Жана Кокто, Сергея Эйзенштейна и Гийома Аполлинера.

За Фантомасом по пятам бегали Жюв и Фандор — причем Жюв, которого советский зритель привык видеть в образе эксцентричного болвана, в момент рождения был вполне достойным асом уголовного сыска — авторы так и не смогли объяснить, зачем им два положительных героя. 50 лет спустя этот вопрос пришел в голову режиссеру Юнебелю, за что все мы ему благодарны по гроб жизни. Без болтливого и вздорного де Фюнеса серия бы изрядно потеряла в шарме.

Что-то надо было делать и с Фантомасом: вечное торжество зла мог хавать только испорченный и не видавший настоящего лиха потребитель начала века. Юнебель решил и эту проблему, превратив антигероя в антихриста. Новый Фантомас уже замышлял создание сверхчеловеков и взрыв Земли к чертям собачьим — срывая эти гадские планы, Фандор хотя бы сводил игру к почетной ничьей.

Одного не мог вернуть режиссер — прелести гламура. Забогатевшей Франции было наплевать на псовые охоты, личные самолеты и элитные показы мод на крышах небоскребов: в прокате серия изрядно уступила Жандарму, Горбуну и Бабетте. Тем больший успех ждал ее в стране образованных бедняков. Мир, где верхи живут по-старому и трепещут одного Фантомаса, очаровал победившие низы. Гроза и детище ап-класса, злодей с фиолетовым лицом навек вошел в бесклассовую русскую культуру, сопровождаемый великим изречением Павла Лунгина:

«Богатые тоже плачут.

Но чаще все-таки смеются».

1936. Хичкок

У врага два рога и в копыте передатчик

100-летие Хичкока обедневшие телеканалы отметили подборкой его ранних, более дешевых картин[17]

Жили-были три старика: старик Хэм, старик Фрейд и старик Хич. Все трое давно уже были призраками — но это не мешало молодым и не очень молодым балбесам при встрече хлопать их по плечу, трепать за бороду и радостно восклицать что-нибудь вроде: «Вот и старина Фрейд утверждал…», «Еще старик Хич первым заметил…» Старики обижались — все-таки двоим уже стукнуло по 100, а третьему и все 145, — однако поделать ничего не могли: основные их открытия достались поколению, в чей жизненный кодекс впервые вошла нота доверительного панибратства по отношению к гигантам мысли. Типа: плавали — знаем.

Притом, если по кому они и «плавали», так только по Хемингуэю: Фрейд был запрещен, Хичкок недоступен. Про Хичкока знали, что он ужасы, что он толстый и что у него вороны — их вместе с ножом из «Психо» пародировал насмотренный Гайдай в финале «Кавказской пленницы». Все остальное про Хичкока рассказывал публике выездной Ростислав Юренев — не уставая пинать старика за фрейдизм, садизм, саморекламу, развязность, моральное гниение и убожество мысли.