Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Слывя соленым реалистом, он в ранние годы элементарно пересоздал романтический канон, приспособив его к жестокому веку. До него это был свод беллетристических красивостей: дождь, разочарование, несчастная любовь, хромота, солдатская шинель внакидку, фляга, уединение, дальние страны. После него — да тот же дождь, разочарование, уединение, несчастная любовь, дальние страны, только с гарниром из неаппетитностей войны и трущоб, потных подмышек, рвотных масс, оторванных конечностей, гонореи, запаха взрывчатки, жеребятины и госпитальных мух. И все эти живописные кишки до такой степени застили непривычному читателю глаза, что он не замечал, до какой степени автор ими бахвалится. Делает предметом форса знание о человечьем нутре, грязи и физиологии.

Толстой бы его прибил.

За «Прощай, оружие» — точно. Но именно он, приметливый фраер, создал самый точный образ войны: как длинной унылой спирали идущих под дождем войск. И лучший образ чужих стран, похожих на кинофильм. И образ Хемингуэя, тот, что «оторвался от родной почвы, стал манерным, помешался на женщинах, европейские идеалы его сгубили, а пьянство свело в могилу». В блестящем «Празднике, который всегда с тобой», где он достиг пика, и в раннем «И восходит солнце» («Фиеста»), где учился узнавать свои комплексы в других и убивать их (других и комплексы) одной хлесткой фразой. Кто этот Роберт Кон с его двумя навязчивыми идеями: что все его спасение в Южной Америке и что он не любит Парижа — как не сам автор? А граф Миппипопуло, который был на четырех войнах, семи революциях и у которого на цепочке часов болтается клык лося? Неужто у самого Хемингуэя такого не было? Чуя свои больные места, он растворил героя в богемном Париже, где все гении, все понтярщики, все разочарованные, все круглый день пьяны и все к тому же титулованные графья, плюнуть некуда. Для писателя — редкостно выигрышное положение. Можно сквозь зубы, в полфразы и со знанием дела уязвить всех персонажей — и притом не козырять вторичными вещами: пьянством, кочевничеством, ранениями и писательством. У всех ранения. У всех психическая. Все были в Лондоне и Вене, дрянь порядочная.

Теперь для яду он вставляет им в уста собственные дутые сентенции типа «Никто никогда не живет полной жизнью, кроме матадоров». И всех зовет по имени — отчего они сливаются в совершенно нечленораздельную массу, где Брэддокса от Кэмпбелла не отличишь. В том, видимо, и задача.

Для умных пижонов старость убийственна. Человек, любящий акул, азарт и артобстрел, обычно холоден к людям. А потом и акулы прискучивают. И притоны Сан-Франциско, и злые табаки, и девушки с глазами дикой серны. И ни один роман, ослепительный на первых трех страницах, невозможно дочитать до конца.

Тут-то и стреляют ружья, в изобилии развешанные на стенах.

1965. Польша

Либо пан — либо пропал

О польском кино

Польшу любили за избранничество и антидемократизм. Это никто никогда не формулировал, до этого стремно было додумать, но это понимали все. Союзники ж. Чем плохо?

Польские журналы.

Польские пластинки.

Польское кино.

Тонкие свитера на голое тело.

У Аксенова в «Затоваренной бочкотаре»: «А сверху, сверху летят, как опахала, польские журналы всех стран». В поздней «Юности» один из рассказов назывался «Польские пластинки»: они дружили, и водились, и дурачились под польские пластинки, а потом она его позвала на свадьбу, а он не пришел. «Слушает польские пластинки», — сказала мама.

О кино и речи нет. Русская университетская полонофилия взросла на закрытых показах «Пепла и алмаза».

Это любят объяснять контрабандной дверцей в западный мир; звучит неубедительно. С середины 60-х, с «особых отношений», в стране было полно французского кино и шансона — а польские не потеряли терпкого очарования. Дело было во врожденном, ненарочитом, спинномозговом барстве, которого так не добрали дети дворняжьей советской элиты, составившие в дальнейшем ядро шестидесятничества. Продлив до самых новейших времен феодальную господскую демократию и выборность королей, шляхта воспитала в потомках весь сонм привлекательно-отвратительных польских черт, ведущих нацию к триумфам и катастрофам: спесь, и стиль, и пыл, и своенравие, изящество и местечковость. Польские лендлорды охотно бодались с соседями, но побеждать умели только в периоды чужой смуты, которыми так изобиловали русская и немецкая истории. Не все коту масленица: раздробленность прошла, а память о петушиных наскоках шляхетства осталась; настали и для них соленые времена. Многажды оплаканные разделы Польши были ответом на неразумную мальчишескую агрессию, определявшую внешнюю политику Речи Посполитой.