Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Отгородившись от мира темными очками, лишившись глаз как одного из основных инструментов выразительности, да еще и обладая от природы слабым голосом, Збигнев Цибульский до крайности развил пластику и жест, освоил фирменную резкость движений. Связанная этикетом Эльжбета Чижевска на какой-то сходке выдала танец отвращения к собравшимся — присутствовавший Анджей Вайда в дальнейшем включил его в свой фильм «Все на продажу». Со связанными руками и пластырем на устах польское кино лучше всех танцевало на канате — но вместо развития уникальных навыков канатоходства, чечетки и капоэйры больше всего мечтало развязаться, слезть с каната и ходить, как все.

Ну, и слезло.

В период «Солидарности» все нырнули в пролетарскую среду, и это было массовым предательством самой идеи польского кино. «Человек из мрамора» и «Человек из железа» не попали бы к нам в любом случае, а и попали бы — оттолкнули чувствительных поклонников навек. Вайда, снимающий про ударную стройку и судоверфь, есть мутная проституция вне зависимости от того, за народную власть это делается или против (хорош был бы Тарковский с фильмом про антисоветскую забастовку шахтеров).

Лучший историк польского экрана Болеслав Михалек делил национальную школу на идеалистически-фантазийное и квазидокументальное направления. Период штиля, реминисценций и романтического минора сменился публицистическим штурм-унд-дрангом. Агнешка Холланд, «Убить попа», Рышард Бугайский, «Допрос», Казимеж Куц, «Жемчужина в короне» — про ту же забастовку шахтеров; тьфу. Как в анекдоте. «В доме часто бывали Станиславский, Москвин, Немирович-Данченко…» Куратор из первого ряда шепотом: «И рабочие». «Заходили Чехов, Короленко…» Из первого ряда: «И рабочие».

«Горький был, Андреев… Да. Рабочие зачем-то заходили». В польское кино зачем-то зашли рабочие. С ними играло уже новое митинговое поколение: Янда, Радзивиллович, Северин, Пшоняк. Цибульский разбился, Ломницкий возглавил театральную академию, Ольбрыхский все чаще снимался в России. Польский экран стал искренним и нудным, как советская производственная пьеса. Чтобы вынести его пафос, клерикализм, хоровые песнопения, репортажную ручную камеру, следовало быть поляком в двадцатом поколении. В заключительном фильме 82-летнего Вайды «Катынь» русский чекистский сапог наступил на плюшевого польского медвежонка.

Это был последний аккорд.

Тонкое, светское, воздушное польское кино стало преданием и легендой задолго до того, как вымерли его создатели, — изредка напоминая о себе чудной жанровой безделицей вроде фильма «Ва-банк».

Помним.

Скорбим.

1975. Финляндия

Девушка с коровкой

Финское кино как память о сплывшей Лапландии

«Лики любви» — фестиваль дивнопейзажный. Лямур-тужурные истории вечно акцентируются на окружающих фонтанах, фронтонах, мостах и на том, «какая в тот вечер погода была». Камни и стекла старых и новых городов в кино о любви настолько самоигральны, что всяк выездной то и дело ахнет про себя: «Был три года назад в этом Клиши — ну ничегошеньки не изменилось!» — или: «Права старуха Месарош: дрянной городишко Варшава!» — и даже: «Вот, вот на этом самом мосту мы в августе играли в пустяки!» Каждому непредвзятому путешественнику есть что припомнить — тем более на фильмах финна Йорна Доннера «Черное на белом» и «69».

В финском кино всегда есть Юкка и Пекка. Юкка обычно спит с женой Пекки, но Пекка на него за это не в обиде, потому что у него есть своя Кирсти, а в браке он уже 13 лет, и чувства притупляются, как справедливо заметил профессор Мяккинен. Тайком друг от друга Юкка с Асти и Пекка с Кирсти проводят чудные выходные, но всегда возвращаются домой — один к Асти, а другой к Вийви — и готовят им толстые горячие финские бутерброды с сыром, и принимают от них в подарок красные финские пуловеры с олешками. А потом один идет судить хоккей «ЧССР — Швеция», а другой — рекламировать холодильники «Дайва» (финские, хорошие) или вместе выпивать. Иногда они глядят парами на море, а иногда пьют кофе в ресторанах из беленьких толстостенных чашечек с детским рисунком под финскую музыку — такое обуржуазенное сливочное диско-буги, которое 20 лет назад играли «витаминщики» или Тыну Ааре с «Апельсином»: «Эй, эй, эй, эйоле, муста нурми койтта». В смысле: айда в пляс, бойкая лопарская девчонка. Ситуация до такой степени устраивает Асти, Кирсти, Вийви, Юкку и Пекку, что ни авторам, ни зрителям невдомек, чем же все это кончится и надо ли это чем-то кончать, когда все так ладненько идет. Поэтому фильмы у финнов длинные, как Куршская коса.