Держи меня за руку

Кладу руки на стойку. Других медсестер рядом нет. Знакомый больничный запах – чуть горьковатый, отдающий антисептиком. Я много раз бывала в онкологических отделениях. Там все иначе, чем на других этажах, голоса тише, посетители напряженнее. Работа мрачная, и это отражается в обстановке. Настрой миссис Вутен не стыкуется с царящей тут серьезностью. Ее манеры вызывают у меня неприязнь. Я ожидала другого.

– Меня зовут Сивил Таунсенд.

– Вы ищете кого-то из близких, миссис Таунсенд?

Она вопросительно глядит на меня. Я собираюсь с духом, черпая силу в привычной атмосфере больницы.

– Я работала в Монтгомерской клинике контроля рождаемости, – говорю я. – В семьдесят третьем. С вашей матерью. Я была медсестрой сестер Уильямс.

Миссис Вутен бледнеет. Улыбка сходит с ее лица, и я получаю первый ответ. Ей все известно. Когда она прижимает руку к губам, я замечаю, что ногти не накрашены. Они подпиленные, короткие, чистые – все как требовала от нас ее мать. Миссис Вутен крепко зажмуривает глаза, через мгновение открывает их и, сняв крючок со створки, медленно выходит из-за стойки.

С вызовом смотрю на нее и скрещиваю руки на груди. Миссис Вутен делает шаг навстречу и касается моего плеча.

– Я заканчиваю в семь. Сегодня двенадцатичасовая смена. Мы можем встретиться в это время? Очень хочу с вами поговорить.

Расслабляюсь и опускаю руки.

– После смены вам, должно быть, не терпится вернуться домой. Не хочу вас…

– Я столько раз за эти годы думала, как бы вас разыскать, миссис Таунсенд. Прошу. Встретимся внизу в столовой?

– Хорошо. В семь с минутами?

– Да, отлично. До встречи.

Мы глядим друг на друга с опаской, но я чувствую облегчение.

* * *

К тому времени, как Юджиния Вутен появляется в столовой, я успеваю выпить три чашки некрепкого кофе. Я заняла стол у окна, поближе к двери, чтобы меня не пришлось искать. За окном виден сад с двумя каменными скамейками и урнами вдоль дорожек. В столовой душно и пахнет кетчупом. Время ужина, но я не голодна, да и в любом случае не смогла бы есть.

На плече у Юджинии огромная сумка. Она переоделась из формы в повседневную одежду – джинсы и простой серый топ с круглым вырезом. Когда она видит меня, на ее лице вновь появляется широкая улыбка. Юджиния садится за стол и просит прощения за то, что пришлось задержаться. Я говорю, что ничего страшного, и внимательно ее изучаю. У нее естественные, непослушные брови. На переносице следы от очков. Плечи усыпаны бледными веснушками.

– Вы все так же живете в Монтгомери? – спрашивает она, вешая сумку на спинку стула.

– Нет, я давно переехала в Мемфис.

Она кивает.

– По-прежнему работаете медсестрой?

– Я врач.

– Правда? Какой?

– Акушер-гинеколог.

– Логичный выбор.

– Да ну? Почему? – Она колеблется, и мне жаль, что мои слова прозвучали враждебно. Я неловко пытаюсь сменить тему: – Вы не голодны?

– Нет, слишком нервничаю, – качает головой она.

– Я тоже.

Мне нечем занять руки. Кофе закончился. Я поднимаю пустую чашку и делаю вид, что пью.

– Как сейчас дела у той семьи? У Уильямсов. Все хорошо?

Я не знаю, что сказать. Слишком уж неопределенно сформулирован вопрос. Возможно, это попытка узнать, живы они или нет. Или выяснить, преодолели ли горе. Как бы то ни было, коротким ответом здесь не ограничиться.

– У Индии нашли рак. Она живет в Рокфорде. Я как раз туда еду.

– О господи. – Она быстро моргает. – Знаете, мама никогда не хотела обсуждать эту тему. Конечно, я про все знала. И мои сестры тоже. Но детям говорить мы не стали. А потом внучка сестры прочитала историю в интернете. Ей было всего тринадцать, и она страшно злилась, что мы ей не рассказали. Любопытная до ужаса. – Юджиния качает головой – мол, что взять с ребенка?

Тринадцать. Столько было Эрике, когда ей сделали операцию.

– И тогда вы рассказали всем детям?

– Нет… не всем. Доктор Таунсенд, это слишком ужасно.

– Да, так и есть.

– Но ведь мама пыталась сделать как лучше, правда? Мне всегда хотелось верить, что да. Именно поэтому я так хотела с вами связаться. Скажите, смогли ли вы ее простить?

– Кого? Вашу мать?

– Да.

– Н-нет, – отвечаю я, запнувшись. – Если честно, нет, не смогла.

– Мама не состояла в Ку-клукс-клане или чем-то подобном. Не была конфедераткой или рабовладелицей. Она лишь медсестра, которая старалась поступать по совести в сложные времена. Господи, да в том же году шло дело Роу против Уэйда.

– Да, в том же году.

– Она же не была чудовищем, правда? Она хорошо относилась к черным? В конце концов, она ведь работала в клинике.

– Работала, да.

– Ведь не была же она расисткой? Доктор Таунсенд, прошу вас, скажите, что вы о ней думали. Была ли моя мама расисткой? – В ее взгляде читаются отчаяние и мольба.

Я верчу в руках кофейную чашку. Мне хочется дать этой доброй женщине то утешение, которого она жаждет. Я так долго несла бремя сама, что хорошо понимаю ее страдания. Мы с ней связаны одной трагедией. И какой бы груз вины ни давил на меня все эти годы, я знаю, что моя боль не может сравниться с той, которую причинила Линда Сигер своей семье.

37

Монтгомери

1973

Индия с Эрикой боязливо ступили в воду.

– Давайте! Если что, я поймаю.