Дерзкий

И после такого еще сложнее думать о том, что это все может закончиться.

Что это все закончится.

Разговор на природе

— Мы с Лешкой чувствовали друг друга…

Я сижу, опираясь на грудь Вадима, между его раздвинутых ног, кайфуя от ставшего уже практически привычным ощущения полной и абсолютной безопасности, которое дарят его руки.

Смотрю на огни далекой ГЭС, прекрасно видные в темноте осенней теплой ночи, слушаю сдержанный, едва различимый плеск волн могучей реки, разливающейся по излучине многочисленными мелкими ручьями.

В них дробится-множится рогатый острый месяц, блестят тонкие лунные огни.

Мне тепло, и даже жарко в оберегающих руках Вадима.

Мне настолько хорошо, что удушающие воспоминания о брате не выбивают больше дрожь в теле, а льются чем-то светлым и ностальгичным. В конце концов, у меня был брат, я его любила. Это было в моей жизни. Это же счастье, что такое было.

Вадим крутит во рту травинку, которая щекочет иногда мне щеку, и я каждый раз немного поворачиваю голову, чтоб уткнуться в губами в его челюсть. Или с готовностью подставленные губы.

Это так сладко, так нежно… Послевкусие близости — самая настоящая близость. Не телесная. Душевная.

Вадим молчит. Ни о чем не спрашивает.

Я сама говорю.

Рассказываю, наплевав на подписку (вот уж на что мне точно плевать), на инстинкт самосохранения, на опасность для самого Вадима. В конце концов, он узнал уже столько обо мне, что детали погоды не сделают…

— Он старше меня был. На полчаса. Мать, когда просыхала, рассказывала, как мы ее мучили, как ее резали по промежности… Ну и прочее дерьмо. Типа, мы виноваты, что у нее потом осложнения пошли. Это же она отца подсадила… Сначала ей сильные обезболивающие прописывали, она на них и подсела… Потом перестал рецепт действовать, как я понимаю… И она начала добирать всем, чем можно. И отец за ней следом. Пока бабка была жива, еще кто-то как-то держался… А потом — все.

— Шрамы — это она? — тихо спрашивает Вадим, когда я надолго замолкаю и начинаю тереться щекой о его предплечье.

— Ага… — зябко передергиваю плечами, и теплые оковы рук тут же становятся крепче, грея и оберегая, — в основном, Лешке доставалось, потому что он постоянно меня прикрывал. У него вообще на спине места живого нет. Не было… Ну и мне перепадало, конечно… Ну да ладно… Потом мы стали ходить к Хороводу… Ну, то есть, к дяде Михе, тренеру. И научились уворачиваться. Так что во всем есть положительные стороны. Не лупи нас мать, мы бы не стали чемпионами. Хоровод нас прям вытаскивал. Если б не он… Лешка бы точно вперся куда-нибудь, он такой… Очень жесткий и взрывной… Был. Не терпел ничего, всегда, если что-то не нравилось — выступал. Я его тормозила, конечно, но тоже не до конца… Потому что сама такая же. Сложно было терпеть. После того, как родителей лишили прав, мы загремели в детдом. Ну, там, конечно, несладко было, но нам вдвоем нихрена не страшно. Мы тогда уже вполне способны были даже взрослому навалять, особенно вдвоем. Конечно, придурки могли толпой навалиться, но как-то обошло. Не трогали нас. И мы никого не трогали…

Вадим наклоняется и целует меня в шею, поднимается чуть выше, к чувствительному месту возле уха, и меня трясет от удовольствия. Такая простая ласка, а я умираю от наслаждения…

Или все дело в том, что это он ласкает? Поэтому так реагирую?

— Брат правда убил тех троих? — спрашивает Вадим, нехотя отрываясь от меня уже в тот момент, когда я, забыв про свои откровения, тянусь к нему за поцелуем.

Разочарованная, я опять откидываюсь ему на грудь, забираю травинку из пальцев и прикусываю.

В конце концов, почему не рассказать? Он и так все…

— Да. — Отвечаю нехотя, вздыхаю, — я не знала даже. Понимаешь, мы с ним как две половинки были, друг друга ощущали, даже если что-то у него болело, я тоже чувствовала… И в тот вечер я тоже почувствовала, понимаешь? Ощутила, что какая-то хрень творится, вот конкретно сейчас! Не на месте сердце было, помню, живот стянуло, словно били туда чем-то тупым… Лешке названивала, а он трубу не брал! И койка его у пацанов в комнате пустая стояла… Сейчас я понимаю, что он специально ничего мне не сказал, тихушник сраный. Знал, что отговаривать буду, стопорить.

Замолкаю. Потом добавляю абсолютно осознанную правду:

— А, если б не удалось отговорить, с ним бы пошла. И с ним бы… Черт… Может, это было бы и к лучшему…

Вадим не перебивает, не говорит пустых слов про то, что так нельзя, преступление и прочий бред, и я благодарна ему за это.

Настолько, что, выдохнув и стерев все-таки выступившие злые слезы, продолжаю: