Десять

По ночам Юля плакала в подушку, просыпалась с опухшими от слез глазами, обвиняя себя и заодно — Юру, да и всё человечество, в собственной глупости, потом признаваясь себе, что именно она была причиной их развода. Да, Симон нашёл женщину, но кому как не Юле знать, как невыносимо одиночество. Но она нашла мужчину, ещё живя счастливо с мужем, просыпаясь в его руках, от его щекотки, слыша на ночь «маленький» и отдавая себя мужу, который не так и много просил взамен — только любовь своего маленького.

Как так случилось, что, любя своего мужа всем сердцем, она подвела всё к руинам своей жизни — она не могла ответить. Утром же, весёлая, шла на работу, флиртуя по пути с коллегами, легко, чтобы было понятно, что это просто флирт, не более.

Она словно балансировала на грани спокойного существования, перестав улыбаться, механически выполняя работу по дому, занимаясь ребёнком, общаясь с Симоном по телефону по поводу воспитания сына. Она тщательно следила за собой, своим питанием, весом, до изнеможения занимаясь в спортзале, делая всё, чтобы к вечеру, наткнувшись на бутылку вина — не открыть её в попытках утопить свою неустроенность или неудачливость и глупость в хрустальных фужерах. Теперь она знала, что никто не приедет к ней в ночи и не станет откачивать её, пьяную, а потом заниматься с ней любовью, пока она плачет по своему мужу.

Общий гул коллег перед собранием проходил фоном, пока она не поняла, что стоит в кругу женщин-коллег, которые щебетали, показывая новый маникюр. Появившаяся медсестра делала его недорого и качественно, Юля тоже пользовалась её услугами, но ногти у неё были короткие и рисунки детские — так малыши отвлекались во время обхода.

— Ну, как тебе живётся разведённой? — вдруг спросила Лена. Гастроэнтеролог из поликлинического отделения.

— Отлично, — Юля улыбнулась, что можно ответить на этот вопрос? Сказать, что плачешь каждую ночь из-за собственной глупости?

— Ещё бы, такая-то красотка, — Лена восхищённо вздохнула, глядя на блондинку перед ней, — хоть и с дурацкими машинками на ногтях.

— Это Маккуин, — Юля улыбнулась.

— Ааааааа, это всё решает.

В длинном коридоре она почувствовала отнюдь не лёгкие объятия.

— Развод? Ты развелась?

— Тебе какое дело?

— Есть мне дело.

— Нет! Ты, кажется, собрался делать ребёночка Оле? Вали!

— Ты, кажется, собираясь жить до самой старости с Симоном, — он резко дёрнул её в какой-то проход. — Пупс, что ты делаешь, девочка? Моя глупая хрустальная девочка, что ты делаешь, зачем? — после «зачем» смысл ответа потонул в поцелуе, и Юле стало вдруг неважно, зачем она это делает и что именно делает. Почему она плачет ночами, почему сухо улыбается днём, почему напивается до бессознания, сидя в тишине некогда семейной спальни… Всё поглотило желание быть рядом с этим мужчиной. Именно с ним. Неважно — как. Неважно, в каком качестве.

— Почему сейчас? Почему ты не сказала, пупс?

— Какое это имеет значение?

— Имеет… пупс, имеет. Пупс. — В глазах была боль. — Ты развелась, мне тебя делить не только с мужем теперь…

— А тебе не всё равно? В самом деле — Её бросало из одной эмоции в другую, от злости к желанию. Неизменным было одно — бессознательное желание прижаться к мужчине рядом.

— У тебя жена… возлюбленная какая-то, а я кто? Так… тётка, которую ты время от времени трахаешь, наверняка я не одна такая… правда, Юра? — её злость никак не вписывалась в желание потонуть в его объятьях.

— Юля, — вздох, — я тебя любил, люблю, всё это время, ты — та возлюбленная, та, что слишком красива, не в моем вкусе, та, что счастлива замужем, ты — моя возлюбленная. Я не мог разрушить твою семью… но, видимо, всё же мне это удалось… Пупс, я ТЕБЯ люблю.

— Что ты говоришь?

— Я тебя люблю. Уже поздно, но я скажу, я тебя люблю! Боже… я не хочу тебя делить, я хочу быть с тобой, только с тобой, это было так просто, так рядом… хрустальная, скажи, в чём я ошибся?

— Почему поздно?

— Ольга беременна.

Как выстрел. Так больно. Слишком.

— Любишь меня?

— Люблю.

— Делить не хочешь?

— Не хочу.

— А будешь… как там говорится… любовь долго терпит, милосердствует, не завидует… Потерпишь, — удар в грудную клетку, пока руки держат и не отпускают. — И милость проявишь, — ещё удар, — и завистью захлебнёшься. — Удар, удар, удар, под поцелуи. И неважно, что могут увидеть. Всё неважно.

— Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы…будь с ней, ей нужней. Я справлюсь, это просто ещё одна хуева ступенька в моей жизни, а впереди — грёбанная лестница этих пидарастических ступенек. Иди!

В ту неделю ей было одиноко, как никогда. Отвыкнув от поцелуев, от объятий, избегая любого тактильного контакта, оказаться, так вдруг, в невероятном притяжении тел и желаний — это делало устроенную жизнь слишком болезненной. Как когда-то давно ей понадобились объятья, как наркоману наркотик, которому покрутили перед глазами пакетик с белым порошком.

Он зашёл в ординаторскую на её отделении, когда все ушли домой, только Юля занималась рутинной работой, необходимой и важной, но отнимающей массу времени.