Десять

— Да, мы такие. Мы такие, — переводя разговор в горизонтальную плоскость, ловя немного ревнивый взгляд Юли. У неё не было причин ревновать. Она любила своего мужа, а влюблённость Юры — это его трудности. Чаще всего удавалось себя уговорить, иногда нет, тогда она обижалась и хлопала дверью, ожидая, что он придёт сам. Он приходил, звонил, писал, уговаривал — она возвращалась. Иногда в странных местах: зажатая между синей стеной курилки и телом Юры, пока губы, кажется, кусали, а его руки быстро справлялись с бельём её и своим. В её кабинете, ночью, во время дежурства, тихо, чтобы не услышали. В ординаторской на этаже гинекологии, в его машине, в лесопарковой зоне, уйдя далеко, куда только отчаянные собачники доходят. Любое место, любое время, любой наряд — всё это было желанно для Юры.

Допивая вторую бутылку вина, глядя расфокусированным взглядом на телефон, понимая, что час ночи — не лучшее время для звонка любовнику, она набрала номер и всё, на что хватило — всхлип в трубку на сонное «алло». Он спал в постели со своей женой, пусть и не любимой, но бесконечно обожаемой им. Теперь Юля это понимала. Она ощущала нежность, с которой он смотрел на жену, говорил о ней… она уходила, отводила глаза, она не могла это видеть и это слышать. «Ольга» — в его устах звучало, как музыка. От этого хотелось если не заплакать, то ударить Юру… сильно… за всю ту ложь, в которой он жил. Но она молчала, живя в этой же лжи.

— Что случилось? — обеспокоенный голос, женское ворчание на заднем плане.

Всхлип.

— Где вы? — как предусмотрительно.

Всхлип.

— Дома, — плач.

— Скоро буду.

К тому времени, как бутылка была допита, и была предпринята попытка открыть третью, которая закончилась ранением штопором и медленно стекающей кровью, на которую Юля смотрела сквозь пелену слез, послышался звук домофона от ворот. Юля открыла.

Стоя в дверях, в застиранных трикотажных брюках, в старой толстовке мужа, которую она носила, не снимая, и, кажется, даже не стирала со времени его отъезда, надеясь сохранить запах, и теперь на груди красовались пятна еды и, возможно, несвежий запах, в шерстяных носках, заштопанных на пятках Адель, и размазанной косметикой и кровью с руки — она не была красива или изыскана. Даже движения её не были грациозны и плавны… тремор рук и раскачивание из стороны в сторону.

— Что случилось? — в голосе ни капли упрёка, что вырвала из семейного ложа среди ночи ради пьяной истерики.

— Он уехал! Он уехал, я тут живу… одна… всегда одна. Меня даже обнять некому, и я… а я… я так скучаю по нему, так люблю его, а он просто взял и уехал. И мне теперь придётся всё это — она обвела неопределённо рукой, — бросить, работу бросить, тебя, — попыталась посмотреть в лицо, но не получилось, пошатнулась, — бросить…

Юля понимала, что у неё самая обыкновенная женская пьяная истерика, она не понимала, что этот мужчина делает в её доме ночью, почему с такой бережливостью отмывает ей лицо, а потом, вздохнув, раздевает и усаживает в тёплую ванну, сам сидя на краю. Зачем он заваривает ей чай и гладит по голове, пока она жалуется и жалуется ему на мужа, на своё треклятое одиночество, на то, что ей не хватает тепла ночами. Она жалуется ему на него самого, что ненавидит его обожание жены, что ревнует до чёртиков к этой никому не известной женщине, в которую влюблён Юра. А он влюблён и сильно. Это так видно, когда он изредка, по настоянию Юли, говорит о ней «она моложе меня» «она красивая, слишком красивая, не мой типаж…».

Он просто гладил её по голове, по плечам, давая выговориться, выплакаться, кутая в халат и тепло самого себя, а потом отнёс её в постель, где, по просьбе Юли, занимался с ней любовью. Всю оставшуюся ночь.

Через неделю Юра сидел в столовой и, казалось бы, в мирной беседе, тихо говорил:

— Так больше продолжаться не может, Юля.

— Что?

— Наша с тобой связь. Я устал.

— Устал? Катись, тебя никто не держит, — ещё теплился стыд за своё ночное представление и всё, что последовало за ним. Кажется, она признавалась в любви Юре, а потом Симону…

— Послушай меня, я не хочу больше разрываться между тобой и Ольгой, это невыносимо, ты… тебя это тоже убивает. Посмотри на себя, ты дёрганная стала. Пупс, послушай, давай всё бросим, разведёмся, будем вместе, не прячась, не стесняясь.

— Вот как?

— Да, так! Сколько можно? Это переходит всякие границы добра и зла, пупс. Разводись, Симон не вернётся, ты не сможешь уехать с ним, не сможешь… ты это знаешь так же хорошо, как и я, поэтому тебя так ломает. Он чёртов говнюк, что поставил тебя перед таким выбором, но мне это на руку. Разводись.

— Я люблю Симона, — упрямо.

— Я знаю, — спокойно.

— У меня ребёнок.

— Я в курсе, — ещё более спокойно, — разводись… я не смогу долго жить в таком режиме, как сейчас.

— Не беспокойся, больше я себе такого не позволю.

— Что? Да, ты будешь молча захлёбываться в алкоголе и слезах, и всем сразу станет проще. Тебе. Мне. Симону. Киму…

— Почему сейчас, почему сейчас ты заговорил об этом?

— Ольга хочет ребёнка.

— И?