Десять

— Иди сюда, — он прошептал с кресла. Большого, кожаного, мягкого, садясь в которое, просто проваливаешься в негу — подарок спонсора.

— Зачем?

— Иди, иди.

Она подошла, не могла не подойти, даже если бы собрала остатки всех своих сил, всю свою целеустремлённость, работоспособность и ум.

— Садись, — она села между его ног, облокотившись ему на грудь, словно отдавая свою усталость и напряжённость, пальцы рук немного тряслись, коленки дрожали, когда он обнял её и прижал к себе.

— Что ты делаешь? — тихо.

— У нас пятиминутка обнимашек.

— Что? Что? — смеясь.

— Пятиминутка обнимашек. Всем нужны объятия и кусочек шоколадки, — он быстрым движением вытащил из своего кармана шоколадку. — Мы будем обниматься и есть шоколад.

— Я сражена.

— Ну, я на это рассчитывал, хрустальная девочка.

Они сидели дольше пяти минут, десяти и, возможно, дольше часа, делясь тишиной и дыханием. Не нужно было что-то говорить или в чём-то признаваться. Можно было просто сидеть тут, на этой ступеньке, и не рваться в никуда. Покачиваясь в лёгкой музыке, которую включил Юра, слушая его дыхание, казалось, засыпая…

— Я люблю тебя, хрустальная девочка.

— Я тоже, наверное…

— Знаю.

Глава 9.

Стандартная больничная палата на одного человека, со всеми удобствами, включая санузел, панель телевизора на стене, маленький холодильник и невозможно белый потолок перед глазами. Невозможно белый и невозможно высокий.

Женщина, чья бледная кожа практически сливалась с подушками, а губы отдавали неестественной синевой, смотрела в белизну потолка.

На белом лице, у глаз, была видна сеточка морщинок, едва уловимых, но на тончайшем папирусе кожи — заметных.

Но и белизна кожи, и сухость рук на светлых простынях, не могли скрыть красоту женщины. Изысканную и нежную, словно нарисованную тонким слоем акварели. Черты лица были аккуратны и неподвижны.

Только изредка моргание глаз и синяя венка на шее выдавали жизнь в женщине.

— Юля… — как выдох, — ты напугала нас…

— Что со мной?

— Кровопотеря… пожалуй, основная проблема… ты здорово напугала нас. Ты напугала меня, пупс.

— У врачей всегда всё атипично, — тихо.

Он пересел на краешек кровати, высокой, с удобным матрацем, с прекрасным видом на окно, но не на окно он смотрел, не синее небо впитывал в себя мужчина, а черты кипенного лица, по которым бегал глазами.

— Зачем?

— Так надо, — она говорила тихо, но он слышал. Слышал каждый звук, каждый вдох, биение сердца.

— Почему, пупс? Почему ты не сказала мне?

— Это не твой ребёнок.

— А врать ты так и не научилась, хрустальная.

— Ты знаешь, так лучше.

— Возможно, но ты должна была сказать. МЫ должны были решить… не…

— Пожалуйста.

— Всё, мы потом поговорим… потом, как ты?

— Слабость, сильная. Пить хочу.

— Давай, моя хорошая, — он приподнял женщину и напоил её, придерживая, всматриваясь ближе, позволив положить голову себе на плечо, убаюкивал. — Спи, пупс, спи…

Повторяя про себя: «Почему?»

Она бы ответила — почему… если бы не уснула в его руках. Не от слабости, а от того, что это его руки.

Юля смотрела куда-то перед собой, вдаль, сквозь большой стеллаж с книгами, справочниками и аккуратными стопками нужных ей историй болезни.

Кабинет, вдруг ставший ей чужим и неожиданно огромным, пугал своей тишиной и какой-то оглушающей гулкостью. Уже больше года она была исполняющим обязанности, но теперь, неожиданно для неё самой и так ожидаемо от всех — она стала заведующим отделением. Самым молодым за всю историю Областной больницы. Это давило, как будто воздух над ней весил тонны, а ощущался и того больше.

Сняв обувь она прошла к окну, потом обратно, села на диван, обхватив голову руками, раскачиваясь, как маятник, потом опустила глаза на тумбочку, выхватив взглядом бутылку дорого коньяка… но решив, что не стоит, снова села за стол.

— Хм, — подняв глаза она увидела Юру, — что ты тут делаешь?

— Пришёл посмотреть, как ты придаёшься панике.

— Тебе нужно за сыном ехать.

— Я помню, — он криво усмехнулся, как всегда происходило, если Юля напоминала ему о его ребёнке.

Она знала расписание его занятий так же хорошо, как расписание Кима.

Они подгадывали встречи под это расписание, под его гимнастику или болезни, под график жены Юры… всё, что делала Юля — подгадывала и скрывала.

Скрывать — самое сложное. Будучи коллегами, встречаясь походя в коридоре или в столовой, на совместных празднованиях и формальных юбилеях, Юля ощущала желание подойти, просто дотронуться до плеча, чуть интимней, чем просто коллега, но всё, что могла себе позволить — скользящий взгляд, сквозь, ловя иногда спиной такой же, ничего не значащий для окружающих взгляд, но говорящий так много ей самой.

Подгадывать получалось легче, но не проще. Не проще пропускать сквозь себя вид Юры, который что-то говорит своей жене, наклонившись под её рост, а потом целует в висок, убирая прядь волос от виска. Юля видела его жену беременной, когда она, вопреки правилам, лежала на отделении… знала, что Юра часто ночует там же. Просто уходила в этот день раньше, не поднималась, отводила глаза, не думала, не вспоминала. Не вспоминала его слова:

— Мне жаль, мне так жаль, я никогда не прощу себе.