Десять лет. Публикации, интервью, выступления (1990-1999 гг.)

Но это еще не ответ. Есть нечто, что может помочь найти ответ. Я хочу знать, для кого и для чего я должен ходить босой но зловонной грязи. Я должен знать: есть люди, которым это надо. Может быть, это нехорошее чувство. Но для меня, как для человека, слишком серьезное деяние — ходить туда. Я не хожу туда на прогулки, это не променад для меня. Ведь если это надо, то надо не только мне лично. А вы — вы все — осознаете, что вам надо, чтобы я туда пошел? Готовы ли вы побороться за себя, а значит, и за меня? Если нет, то давайте оставим вопрос открытым, чтобы потом не обижаться и не расстраиваться. Будем говорить правду, делать, что можем, писать свои книги. Но если все-таки надо? Вы видите, что угрожает вам, вашей стране? Или вы все так и будете ходить, как блаженные, с разорванным сознанием, придумывать что-то и затевать ничем не заканчивающиеся споры? Вот начинаешь говорить с интеллигентом и сразу чувствуешь, что у человека внутри рождается некий протест. Почему, думает он, я должен в кого-то играть? Я свободный человек, что хочу, то и делаю, что хочу, то и говорю, что хочу, то и пишу. Вот моя свобода. Почему я должен помогать кому-то, работать на когото? Это мы все прошли, это мы все знаем. Ужасноестолкновение происходит во мне внутри. Я понимаю правоту этих людей, но я физически чувствую, что им угрожает, если они все же не сделают нечто такое, о чем я говорю. А дальше я оказываюсь человеком, который что-то навязывает, пристает, выпячивает свою роль и т.д.

Такая вот дилемма. И именно потому, что у другой силы (я не говорю, кто это такие — какая нам разница с вами сейчас) нету таких дилемм, она всегда побеждает. Технологически я, допустим, знаю сейчас, как и чего надо делать. И они знают, но ни с какими интеллигентскими сентенциями они не сталкиваются и не считаются. Они просто организуются, а потом у нас получится не федеративная Россия и даже не Евразия, а мафиозная Азиопа, отвратительная территория беззаконий продажности. Похуже всякой Латинской Америки — потому что с повсеместными Карабахами.

Л. С.: Вы ставите вопрос о цели: зачем? Вы спрашиваете себя, зачем я нужен, зачем нужно то, что я делаю, и сразу попадаете в ловушку, в которую попадали до вас и другие реформаторы. Допустим, вы именно тот из многих миллионов людей, который точно знает, что нужно и как нужно. Человек, который “дерзнул”, может быть или величайшим гением, или величайшим злодеем. Величайший злодей действует по праву силы. Напомню из классики: “Все законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами и Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом, и уж, конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь могла им помочь”. Для таких “законодателей” люди — песок морской, былинка в поле, материал для подстилки в том самом сортире. Величайший гений, который хочет людям добра, сначала задумывается сам, а потом и говорит: “Я хочу дать вам добро. Я добыл огонь или — я пришел дать вам волю. Вот они, возьмите”. А ему — по мордам: да пошел ты со своим огнем, ты нас спросил, хотим ли мы этот огонь? Вы (я цитирую Блока) — “не насильник, не обманщик и не подлец”, вы по пути злодейскому идти не можете, он для вас органически чужд. Вы ждете, чтобы к вам пришли и сказали: “Дай, дай”, — а без этого “Дай” вы не можете, не хотите и не можете осуществить свое делание. Вы, конечно, можете рискнуть а вдруг я встречу тех, кто скажет “Дай”, засучите штанину до колен, ступите в эту клоачную пропасть и провалитесь. Провалитесь хотя бы потому, что не сможете взять первого попавшегося за шкирку и постелить на полу в уборной.

Г. Я.: Первое. Если все-таки мы не сдвинемся с мертвой точки, не найдем выхода из ловушки, мы навсегда обрекаем своих детей и внуков на постоянное и бесконечное решение этой умопотрясающей дилеммы. Все другие люди в мире будут строить себе дома, будут любить животных, будут делать чайники, телевизоры и все остальное. Мы тут вечно будем вместо делания обсуждать, почему нельзя делать дело. Ну мы когда-нибудь должны хотя бы не сделать, а хотя бы сказать: может быть, мы — такие, мы не хотим ничего делать, а хотим только говорить. Мы должны это знать про себя, мы должны знать, почему нам так плохо. Я не хочу, чтобы мои дети, русские мои дети, опять столкнулись с проблемой потери родины. Я это сам пережил. В прошлом году меня лишили родины, не больше не меньше (причем не в том смысле, что выслали, это был бы пустяк), мне просто сказали: а матери у тебя и не было, это вообще былоимперское чудище. И когда меня пугают моей матерью, я говорю: тебе ли меня учить! Я-то знаю, какое это было чудище. Ты не знаешь, ты в книжках прочитал, в газетах, а я знаю. Я ее все равно люблю. Но мне объясняют, что у меня и вообще не было никакой родины в СССР. А я мужчина, я должен знать, где мои корни и что — в случае необходимости — я должен защищать.