На следующий день, оглушив себя водкой, Родственник отправился на Юго-Запад с несгибаемым решением подвести финишную черту под еженощными кошмарами. Душили братьев поочередно — чтобы поровну распределить вину — на предусмотрительно постеленном поролоновом матрасе, одолженном у соседей по подъезду. Один сжимал грудь, другой перетягивал веревкой детское дыхание. Сложив безвольные тела валетом, их зашили вместе с булыжником в наспех сооруженный мешок, который отправили на дно протекающей по городу речки.
Может, иных убийц и тянет на место преступления. Эти трое, не откладывая в долгий ящик, уехали от мутного узкого канала как можно дальше. Один лег на операцию в вильнюсскую клинику, другой улетел в Ашхабад. Третий ничего лучше не придумал, как отправиться в Литву вслед за первым — "выхаживать бедолагу-друга" (видимо, нестерпимо Родственнику было участвовать в поминках).
На последней, двадцать второй странице приговора отпечатано сухое резюме: за похищение и шантаж всем троим по 5–7 лет, за убийство при отягчающих обстоятельствах — расстрел.
Можно было и не писать об этом. Но по ТВ показывают веселый венгерский фильм о киднэппинге "Происшествие на улице Паланк", а в "Советской культуре" публикуется внушительный и эффектно иллюстрированный очерк с красноречивым названием "Детство на распродажу": "В странах Запада похищенные дети попадают не на заводы, а в порноиндустрию".
"Не на заводы…" А у нас между тем известные деятели искусства — это случай из моей журналистской практики — отказываются в интервью рассказывать о своих дочерях из-за боязни (вполне понятной) кровавого шантажа.
"В странах Запада…" А все — я это знаю — московские кооперативные кафе платят ту или иную дань рэкетирам, для которых дети — удобный рычаг безусловного воздействия на нуворишей от кооперации.
Можно было и не писать об этом. "Жить с закрытыми глазами легче", — прав Джон Леннон. А после, нас — хоть Чернобыль. "Легче". Но не честнее. Хотя бы по отношению к тем, кому жить после нас. Нашим детям.
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ
Дмитрий Лиханов
ПОХОРОНЫ ЛУНЫ
Жан-Луи Кальдерону, всем журналистам, выжившим и погибшим той зимой в городе Красной Луны, посвящается эта повесть.
Под железобетонным небом, усеянным сорокаваттными электрическими звездочками и громкоговорителями, испускающими послания местных архангелов; под стерильным ветром кондиционеров, замораживающих в своем трубчатом чреве запахи высохших трав и бензинового перегара; среди стеклянных колонн, зеленых военных мундиров и модернизированных аппаратов Вильгельма Рентгена, беспрерывно атакующих парными ионами скелеты и мясо беременных чемоданов; среди человечьего пота и слез, посреди тысяча девятьсот девяностой зимы лежали мы на мраморной земле международного крематория имени Покойного Графа и ждали, покуда реактивный гроб унесет нас туда, в самую топку рассвета.
Но Солнца все не было. Вместо него оплывала, таяла в облаках старой парафиновой свечкой Луна.
— Значит, он сказал, что небо закрыто? — спросила Клэр, перемалывая своими беленькими зубками лимонную жевательную резинку. — И как же нам быть?