Детектив и политика 1990 №6

Только в видении этом и флаги были другими — от крови красными, и убивающие друг друга люди кричали и пьяно матюгались на ином языке, и вырезали на коже красные звезды, жгли Троицу и Богоматерь с дитятей, добивали прикладом винтовки неумирающего от их пуль Наследника, гадили на алтари, крепили руку в сабельном ударе, на потеху разрубая вражьих баб сверху донизу, косили из брызжущего кипятком и свинцом "максима" своих же "братьев по классу", поднявшихся против новой власти кто с чем мог: кто с вилами, кто с топором или даже с пустыми руками; для тех, кто выжил, строили потом, задолго до Майданека и Освенцима, свои концентрационные лагеря под красными стягами, где спившаяся охрана и скрипящие кожей портупей и сапогов выдвиженцы из плебса перерабатывали человеческий материал либо в комбикорм для опорышей, либо в послушное, лоботомированное страхом быдло; тех же, кто остался верен идее, ждал впереди голод, поедание собственных детей, новые войны, цинковые гробы, здравицы хором, немощные вожди, лживые книги, кастрированное прошлое, тусклый день, кислотный дождь, даль без горизонта и семьдесят лет рабства. Тем, кто остался верен идее, — им было хуже.

Идеи большевиков и их густо замешанная на крови с насилием история с недавних пор вызывали в душе Спецкора плохо скрываемое, почти физиологическое чувство страдания и ужаса одновременно. Прежде он испытывал это чувство только однажды, когда вместе со своим знакомым фельдшером блуждал по улицам и закоулкам провинциальной психушки, вглядывался в лица дурнопахнущих, одетых в казенное, давно не стиранное белье несчастных и не видел в них ничего живого. Некоторые протягивали к его лицу свои руки с обгрызанными до мяса ногтями, может быть, только с тем, чтоб погладить, но он шарахался в страхе, и тогда знакомый фельдшер ударял "дурака" прямо под дых. И тот улыбался. Смотреть на это было невыносимо: и больно, и страшно. Нынешняя российская жизнь с первых дней своего преобразованного существования напоминала Спецкору ту самую провинциальную психушку. Хоть и отстроенную за семьдесят с лишним лет, хоть и с новым казенным бельем и, может быть, даже с геранью на подоконниках, но по сути своей и по назначению оставшейся все тем же дурдомом, местом, где все не по-людски, все не так, все на зло. И очень часто — под дых.

Еще будучи студентом университета, Спецкор прочитал согласно списку обязательной литературы для изучения марксизма-ленинизма роман Кампанеллы "Город Солнца". Но даже не сам роман поразил его, а тот факт, что этой откровенно фашистской книжкой, в которой жители коммунистического завтра вынуждены спариваться по команде начальников, а стариков и немощных отправляют подыхать в сырые, специально уготовленные для этих целей пещеры, и этим бредом зачитывался и даже некоторое время был увлечен сам господь новый бог, небожитель из Мавзолея, вождь мирового пролетариата — товарищ Ленин!

Вера в Вождя до той поры была непоколебимой и существовала в его сознании как нечто самостоятельное, незыблемое и безгрешное. Ну как если бы это был лес, или солнце, или снег… Красную алюминиевую звездочку с его изображением под нестройный треск барабанов и вой труб он сжимал в ладошке на октябрьской присяге; чуть позже отдавал его картонному лику пионерский салют, свято веря при этом, что галстук красен от крови павших революционеров, а три его конца символизируют единство партии, комсомола и пионерии. Но от того, что носит на шее чужую кровь, — в дрожь не бросало. Наоборот, атрибутика коммунистической идеи будила его детское воображение, и больше всего на свете хотелось ему тогда дуть в трубу с красным штандартом и желтой бахромой. И горланить в пионерском строю песни навроде той, что разучивали на уроках пения:

Когда был Ленин маленький
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной…
Камень на камень,
Кирпич на кирпич,
Умер наш Ленин
Владимир Ильич.

Однако дуть в трубу ему так и не дали, а пионерские песни надоели сами по себе. Вместо этого он выучился свистеть в два пальца и "балдеть" от записанной на "ребрах" музыки "Rolling Stones".