Детектив и политика 1990 №6

— Вот что, — обратился я к моей Хельге тогда в Гринич Вилидж, рассказав ей то немногое, что знал о ее матери, отце и сестре, — на этом чердаке любовного гнездышка даже на одну ночь не свить. Возьмем такси, поедем куда-нибудь в гостиницу. А завтра выкинем все это барахло и купим новехонькую мебель. И обзаведемся настоящим домом.

— Мне и здесь хорошо, — отвечала Хельга.

— Завтра, — продолжал я, — купим кровать, как наша старая, — две мили длиной и три шириной и с изголовьем, как восход солнца в Италии. Помнишь ее? О боже, да помнишь ли ты ее?

— Да, — сказала она.

— Сегодня — в гостинице, а завтра — в такой же кровати, как та.

— Мы уже уходим? — спросила Хельга.

— Как скажешь.

— Можно, я сначала покажу тебе свои подарки? — спросила она.

— Какие подарки?

— Подарки тебе.

— Ты — мой подарок. Чего же мне еще желать?

— Надеюсь, этому ты обрадуешься тоже, — Хельга возилась с замками чемодана. Она открыла крышку, и я увидел, что он доверху набит рукописями. Это и был ее подарок мне — собрание моих сочинений. Собрание моих серьезных работ, едва ли не каждое слово, рожденное в сердечных муках мною, тем, былым Говардом У.Кэмпбеллом-младшим. Стихи, рассказы, пьесы, письма, неопубликованная книга — собрание самого себя, еще жизнерадостного, свободного и юного, совсем юного.

— Какое странное они у меня вызывают чувство, — сказал я.

— Мне не следовало привозить их?

— Сам не знаю. Ведь эти листки и были мною когда-то. — Я достал из чемодана рукопись книги, эксцентричного экспериментального произведения, именуемого "Мемуарами Казановы-Однолюба". — Вот это надо было сжечь.

— Скорее я дала бы сжечь свою правую руку, — возразила она.

Отложив рукопись книги в сторону, я вытащил стопку стихов.

— Что знает о моей жизни сей юный незнакомец? — спросил я и прочел вслух стихи. Стихи, написанные по-немецки:

Kuhl und hell der Sonnenaufgang,
Leis und suss der Glocke Klang.
Ein Magdlein hold, Krug in der Hand,
Sitzt an des tiefen Brunnens Rand.

Что это значит? В вольном переводе:

Рассеет холодный, ясный.
Колокол плавно звучит.
Девушка с кувшином.
Прохладный ручей журчит.

Я прочел это стихотворение вслух. Затем еще одно. Я был и остался очень плохим стихотворцем. Нет, восхищаться в моих стихах нечем. То, что я прочитал дальше, было, по-моему, предпоследним стихотворением, написанным мною в жизни. Датировалось оно 1937 годом и называлось "Gedanken uber unseren Abstand vom Zeitgeschehen", что приблизительно соответствует английскому "Размышления о неучастии в текущих событиях".

Звучало оно так:

Eine machtige Dampfwalze naht
Und schwarzt der Sonne Pfad,
Rollt uber geduckte Menschen dahin.
Will keiner ihr entfliehn.
Mein Lieb und ich schaun starren Blickes
Das Ratsel dieses Blutgeschickes.
"Kommt mit herab", die Menschheit schreit,
"Die Walze ist die Geschichte der Zeitl"
Mein Lieb und ich gehn auf die Flucht,
Wo keine Dampfwalze uns sucht,
Und leben auf den Bergeshohen,
Getrennt vom schwarzen Zeitgeschehen.
Sollen wir bleiben mit den andern zu sterben?
Doch’nein, wir zwei wollen nicht verderben!
Nun ist's vorbei! — Wir sehn mit Erbleichen
Die Opfer der Walze, verfaulte Leichen.

А в переводе?

Огромный паровой каток
Все небо нам закрыл.
Никто ни шагу за порог.
Остался там, где был.

Лишь мы с любимой

Не поймем кошмарной аллегории,
Но вот и нам кричат:
"Ни с места! На нас
Идет история".

С любимой ноги унесли

На горную вершину.
Оттуда лишь взирали мы
На грозную махину.

Но, может, это был наш долг

лечь под каток истории?
Признаться, мы с ней не сочли,
Что это было б здорово.

Мы вниз спустились посмотреть,

Когда прошла махина.
О, Господи, ну и душок
Остался мертвечины!

— Откуда? — спросил я Хельгу. — Откуда это у тебя?