Детектив и политика 1990 №6

— Очутившись в Западном Берлине, я отправилась в театр узнать, сохранился ли театр, сохранился хоть кто-нибудь знакомый, слышал ли кто-нибудь хоть что-то о тебе. — Не было нужды объяснять, о каком театре говорила Хельга. Речь шла о маленьком театрике в Берлине, где шли мои пьесы, в которых она так часто блистала в главных ролях.

— Простоял почти всю войну, — кивнул я. — И до сих пор сохранился?

— Да, — ответила она. — Но о тебе никто ничего не знал. Лишь когда я объяснила, кем ты был для этого театра, кто-то вспомнил, что видел на антресолях сундучок с твоей фамилией.

Я провел рукою по рукописям. А в сундучке лежали они — теперь я вспомнил сундук, вспомнил, как упаковал его и запер в самом начале войны, вспомнил, как подумал тогда, что в этот сундучок, словно в гроб, лег юноша, которым я никогда уже не стану.

— У тебя сохранились копии?

— Нет, — ответил я. — Ни единого клочка.

— Ты больше не пишешь?

— Ничего больше не нашлось такого, что мне хотелось бы сказать.

— После всего, что ты видел и пережил, дорогой?

— Именно после всего, что я видел и пережил, я и не могу, черт побери, почти что ничего сказать. Я потерял дар осмысленной речи. Обращаюсь к миру с какой-то тарабарщиной, и он отвечает мне тем же.

— Я нашла там еще одно стихотворение. Наверное, твое самое последнее. Ты записал его карандашом для бровей на внутренней стороне крышки.

— Вот как?

И Хельга прочитала его наизусть:

Hier liegt Howard Campbells Geist geborgen,
frei von des Korpers qualenden Sorgen.
Sein leerer Leib durchstreift die Welt,
und kargen Lohn dafiir erhalt.
Triffst du die beiden getrennt allerwarts
verbrenn den Leib, doch schone dies, sein Herz.

А в переводе?

Здесь покоится жизни Говарда Кэмпбелла главное дело.
То есть душа его, освобожденная от суетного бренного тела.
Телу, с душой разлученному, на белом свете неймется.
Мается, бродит оно и получает то, что ему достается.
Если же Кэмпбелла тело с душой никогда не сольется,
Похороните его. А сердце — храните. Пусть здесь остается.

Раздался стук в дверь.

Это ко мне стучался Джордж Крафт, и я открыл ему.

Крафта всего трясло, оттого что пропала его трубка из кукурузного початка. Я впервые видел его без трубки и впервые понял, какое умиротворяющее действие она на него оказывала. Он так испереживался, что только не скулил.

— Кто-то взял ее, или засунул куда-то, или… Просто ума не приложу, кому понадобилось ее прятать, — ныл Крафт, явно рассчитывая, что мы с Хельгой разделим его горе, считая его важнейшим событием дня.

Он был просто невыносим.

— Кому потребовалось брать ее? Кому она нужна? — продолжал он, то всплескивая руками, то заламывая их, моргая, принюхиваясь и всем видом напоминая наркомана, страдающего синдромом наркотического похмелья, хотя в жизни ничего, кроме пропавшей трубки, не курил. — Нет, вот ты мне скажи, ну кому могла потребоваться моя трубка?

— Не знаю, Джордж, — раздраженно буркнул я. — Если найдем, сообщим.

— Можно, я сам поищу? — гнул свое Крафт.

— Да ради бога!

И Крафт перевернул всю комнату вверх дном, заглянул во все горшки и кастрюли, хлопал дверьми всех шкафов, гремел кочергой под всеми батареями.

Его поведение вдруг сблизило нас с Хельгой, внезапно подтолкнув к былой простоте и естественности отношений, которую иначе, наверное, долго пришлось бы налаживать.

Мы стояли бок о бок, оба недовольные этим вторжением в наше государство двоих.

— Что, такая ценная была трубка? — спросил я.

— Для меня — да!

— Купи другую.

— Но мне нужна именно эта! Я привык к ней. И хочу найти ее, — с этими словами Крафт полез в хлебницу.

— Не могли санитары прихватить ее?

— С какой бы стати?

— Может, думали, что это — трубка покойника, — предположил я. — И сунули ее ему в карман.

— Точно! — завопил Крафт, пулей вылетая из двери.

23: Глава шестьсот сорок третья…

Как я уже говорил, в чемодане у Хельги оказалась моя книга. В рукописи. Для печатания я ее никогда не предназначал. Считал ее непечатной. Ну разве что для любителей порнографии.

Называлась она "Записки Казановы-Однолюба". И повествовала о моих победах над бесчисленным множеством женщин, коими бывала моя жена, моя Хельга. Книга аналитичная и одержимая. Даже, говорят, безумная. Дневник, описывающий нашу эротическую жизнь день за днем на протяжении первых двух лет войны, оставляя за рамками все остальное. Абсолютно все. В книге нет ни единого слова, по которому можно определить век или регион ее происхождения.