Детектив и политика 1992 №1(17)

Как ни странно, но Тараскин от этого крика пришел в себя и даже немного успокоился. Он уже был не один в холодном и вязком болоте космического страха, которым захлебывался много часов. Теперь рядом корчился, выходил из себя Хабалов — не менее, а по закону более него ответственный за случившееся. Только этот, в отличие от похолодевшего телом зама, вел себя так, словно его бросили в ванну с кипятком, и судорожно ощупывал задом казенное кресло, будто сомневаясь в его реальности.

Пытаясь остудить эмоции начальника, Тараскин ткнул указательным пальцем вверх и выразительно посмотрел на потолок. Этого оказалось достаточно, чтобы Хабалов перестал орать, соревнуясь с громкоговорителем. Тот извергал из себя „Марш энтузиастов“ в исполнении военного духового оркестра.

В управлении поговаривали, что 12-й отдел родного Комитета выборочно контролирует служебные кабинеты сотрудников в надежде вычислить хотя бы одного шпиона или антисоветчика. Скорее всего, это была собачья чушь, но многие в нее верили, поскольку она вытекала из логики жизни и деятельности каждого оперативника и КГБ в целом.

Высказав Тараскину в нескольких словах то, что он думал о 12-м отделе, Хабалов без перехода спросил:

— Ты когда последний раз встречался с Циником?

— Три дня назад, — не моргнув глазом соврал Петр Захарович, не видевший агента около месяца.

Сказать правду — означало дать в руки начальнику козырь против себя. Тот взвалил бы всю вину на Тараскина, обвинил бы его в утрате контроля над оперативной ситуацией и агентом.

— Никаких изменений в поведении Фимы я не заметип, — дополнил он одну ложь другой, не менее существенной.

— Зачем ты велел Гале написать обо мне? — Хабалова едва ли не больше всего задело упоминание в сообщении имени Павла, под которым он выступил в скрытом от руководства мероприятии. — И про шантаж тоже. Хочешь меня подставить?

— Ничего я не велел, — пытался возразить Тараскин. — Она сама написала то, что считала нужным.

— Это ты кому-нибудь другому рассказывай. Думаешь, я не знаю, что эта блядь все сообщения под твою диктовку пишет? Она же, кроме мата и елейных пошлостей, двух слов связать не может! А каждое сообщение — готовая статья для „Вестника КГБ“. Если этот шедевр станет достоянием гласности, — он ткнул длинным узловатым пальцем в исписанные округлым почерком агентессы листы серой бумаги, — нам с тобой обоим крышка. Выпрут нас отсюда с большим грохотом и без выходного пособия. Что ты будешь делать на гражданке? Кому нужен твой дурацкий диплом, выданный чека? Каждому идиоту понятно, что это диплом профессионального стукача. А у тебя двое детей, которые, кстати говоря, каждое лето отдыхают на даче твоего агента.

Хабалов окончательно взял себя в руки и в присущей ему высокомерно-наставительной манере продолжал говорить деловито, словно забивая гвозди в темя потупившего глаза Тараскина:

— Станешь вещи продавать? А много ли их у тебя? Давай-ка припомним! — И он начал загибать пальцы, казавшиеся Тараскину металлическими. — Китайский термос, японский зонтик, кроличья шапка, антикварная кофемолка — это то, что ты у содержательницы „Якиманки“ навымогал. Что еще? Библиотека конфискованных из международной почты книг, которые ты так и не удосужился прочитать из-за беспробудной пьянки… Не расстраивайся, скоро у тебя появится достаточно времени для этого.

— Не рви душу, командир, — счел целесообразным вклиниться в явно затянувшийся монолог начальника Петр Захарович. — Как человек начитанный, ты должен знать, что лежачего даже хищные звери не трогают. А мы все-таки цивилизованные люди. Самое время найти цивилизованный выход из создавшегося положения.

Глядя в глаза Тараскину, Хабалов медленно придвинул к себе хрустальную пепельницу, недавно преподнесенную ему коллегами ко дню рождения, и молча сжег над ней сначала подлинник, а затем машинописную копию сообщения Гали. Скатав шарик из чистого листа бумаги, растер пепел в пыль и высыпал ее в корзину для мусора.

Досмотрев до конца это таинство, Тараскин тяжело встал со стула и направился к стоявшему в дальнем углу кабинета журнальному столику. На нем, рядом с чайником, грудились немытые со вчерашнего дня чашки и выделялась оригинальной формой редкая по тем временам банка растворимого бразильского кофе, подаренная чекистам наивной и добродушной узбечкой Гаянэ.

* * *

Кладбище

(Из личного архива Ефима Клеста)