Детектив и политика 1992 №1(17)

Понимание невозможности скрыться от чекистов на территории СССР натолкнуло Ефима на мысль о бегстве за границу. В понедельник он рассказал об этом Гаянэ и предложил ей стать его соучастницей. Свои намерения хочет реализовать летом текущего года, однако четкого плана не имеет.

Гаянэ как могла убеждала Ефима отказаться от преступных намерений. Уверяла, что за границей им будет еще тяжелее. Однако ее доводы успеха не имели. Ефим сказал, что, если Гаянэ откажется участвовать в побеге, он уйдет за границу один. Он готов погибнуть, но якобы жить так дальше уже не может. Говорит, что хотел наложить на себя руки, но для этого у него не хватило силы воли.

Задание агенту будет дано после согласования с руководством.

Справка: Ефим, Гаянэ и Томочка нам известны. Павел ранее по нашим материалам не проходил.

Мероприятия:

— завести на Ефима дело Оперативной проверки с окраской „измена Родине в форме бегства за границу“; в плане по делу предусмотреть комплекс агентурных и оперативно-технических мероприятий, направленных на проверку информации, полученной от „Гали“;

— принять меры к установлению личности Павла.

Верно: зам. начальника отделения капитан Тараскин П.З.

* * *

Дело

(Из личного архива Ефима Клеста)

Огромный серый сейф

сопит в людском потоке,

многозначительно чеканя шаг.

Так ходят патрули, сатрапы эшафота.

В карманах горожан

жгут дыры

кулаки,

и слышно, как звенит

под взглядами металл,

как булькает внутри

бронированной плоти

от выпитых чернил

и сожранных миров.

И среди них — мой мир

в стандартной вязи „дела“ —

не ярче, не больней иных,

и тот же гриф

„секретно“

стиснул грудь его

блудливым скользким телом

удава.

Я кричу в подушку,

и она,

раскрыв пуховый рот,

засасывает череп

и, чавкая, премедленно

толкает в кратер лжи.

Не шевельнуть рукой,

не шмыгнуть в плаче носом,

на трезвых лицах — жуть,

на пьяных — яд и желчь,

мышонок-адвокат

щекочет усом душу —

прижился в темноте,

не хочет убегать.

А мне бы уж на свет,

да не переварившись

в желудке у молвы

и выпасть на траву,

смердеть до родника,

слезой его умыться

и спрятаться за крест

от самого себя…

Марш энтузиастов

По мере прочтения сообщения „Гали“ лицо Хабалова наливалось кровью. Наблюдавший это явление Тараскин сидел напротив него белый как мел и короткими пальцами с нечищенными квадратными ногтями тарабанил по пурпурной папке, из которой он только что достал и передал шефу это страшное для них обоих сообщение.

Получив вчера вечером от „Гали“ рукописный текст, он не взял его домой до утра, как это часто делал раньше, а тут же вернулся в опустевшее здание управления и сам отпечатал его на старенькой „Олимпии“, верно служившей многим поколениям дзержинцев. Хабалов не любил читать рукописи: изъяны почерка и ошибки в тексте отвлекали от сути информации. Конечно, девки в машбюро печатали материалы и посерьезнее, но этот Тараскин не мог доверить никому.

Всем своим нутром и прежде всего каменеющей печенью алкоголика Петр Захарович ощущал смертельную опасность, грозившую его карьере. С одной стороны, он надеялся на то, что Хабалов похоронит компрометирующую их информацию, а с другой — отчетливо понимал, что похоронить ее можно только вместе со всеми людьми, проходящими по сообщению проститутки.

Всю ночь он не сомкнул глаз: то ворочался с боку на бок, вызывая этим недовольное ворчание жены, то вставал и шел курить в туалет. Обычно атмосфера клозета способствовала упорядочению мыслей Тараскина. Как камера смертников в Лефортовской тюрьме, где он когда-то побывал с экскурсией молодых чекистов. Но на этот раз собраться с мыслями не удавалось. Они разбегались как крысы с тонущего корабля, и ни одна из них не хотела протянуть ему хвостик помощи. Сливной бачок был давно уже сломан, и постоянно журчавшая в унитазе вода обдавала холодом толстую задницу опроставшейся контрразведки. Уснул Петр Захарович лишь под утро, когда светало и за окном вовсю чирикали проголодавшиеся за ночь воробьи. Пробуждение было тяжелым, как после пьянки. Идти на работу не хотелось. Обычно пунктуальный Хабалов на этот раз, как назло, куда-то запропастился, и Тараскин минут пятнадцать промаялся возле узкого и грязного оконца курилки неподалеку от кабинета начальника. Войдя наконец в кабинет вслед за хозяином, он, в нарушение установившейся традиции, не подошел к стоявшему на журнальном столике электрическому чайнику, а, увеличив громкость динамика радиосети, сел на зеленый стул для посетителей и нетерпеливо ждал, когда Хабалов разденется и займет свое красное начальственное кресло.

Передавая ему вместе с подлинником отпечатанный на бланке второй экземпляр сообщения, Тараскин с трудом выдавил из себя всего лишь три слова: „Горим синим пламенем“. Теперь, напрягшись всем телом, следил за его реакцией.

— Ну и сволочь же твой Циник! — взорвался Хабалов и изо всей силы ударил ребром ладони по сообщению. — Сколько мы с этим подонком возились, а он — не тебе — измену, гад, готовит! Перед какой-то проституткой сопли распустил, все, что знал, выболтал, идиот. Давить таких надо!