Детектив и политика 1992 №1(17)

Тем не менее никого из них, кроме добровольных доносчиков из злобы, зависти и корысти, я бы не стал клеймить позором. Они старше меня как раз на эпоху. Их друзей расстреливали, а моих нет. Они боялись ночного стука в дверь, а я, пусть по глупости, даже при Сталине ничего не боялся. Они видели страх в лицо, а я лишь слышал о нем. Помнишь — ведь и апостол Петр трижды отрекся от Христа, но тот его понял и простил: видимо, хорошо знал, что такое страх перед казнью и перед слепым беснованием толпы.

Ну а что вчерашние гонители коллег чувствуют сегодня в глубине души…

Точно не скажу, но догадаться можно.

Ведь нам с тобой хорошо известен достаточно надежный профессиональный прием: хочешь правдиво описать ощущения человека, совершившего бесчестный поступок, — вспомни какой-нибудь свой бесчестный поступок.

К сожалению, мне есть, что вспомнить, возможно, тебе тоже.

Я к гонителям не примыкал, Бог миловал, даже участвовал в акциях протеста, за что подвергался не страшным преследованиям: несколько лет не печатали, от чего, как известно, не умирают. И наших невежественных диктаторов не прославлял, хотя поначалу хорошо относился не только к Хрущеву, но и к Брежневу (мне нравилась его физиономия удивленного эрдельтерьера), — удерживала внутренняя брезгливость, не позволяющая хвалить живое начальство. Так что особо каяться вроде бы не в чем.

Однако после оккупации Чехословакии, когда семеро молодых российских интеллигентов вышли с протестом на Красную площадь, меня в их числе не было. И ссылать меня в Горький не было необходимости. И передачи арестованным писателям носил не я.

Так что если когда-нибудь понадобится изобразить ощущения человека, поддакивавшего палачам, может, что и получится.

Я знаю, что шведские писатели регулярно протестовали против нарушения прав человека в СССР — спасибо им за это. Но ведь и советские писатели столь же регулярно протестовали против нарушения прав человека в Чили. И тем и другим протесты обходились не слишком дорого — как раз в цену марки на конверте.

Спроси у старших коллег, что чувствовали они, когда Гитлер оккупировал Данию и Норвегию, а Сталин напал на Финляндию? Я понимаю, их ограничивал традиционный шведский нейтралитет, торжественное обязательство не вмешиваться, если кого-то убивают на соседней улице, и не вытаскивать ребенка из соседнего дома, если этот дом за забором. Но разве их совесть объявляла нейтралитет?

Я ценю порыв твоих ровесников, когда они возмущаются голодом в Анголе и Эфиопии. Но ведь они делают это после обеда, а не вместо обеда. И чем, кроме сочувствия, помогли твои, как, впрочем, и мои коллеги несчастным курдам на севере Ирака?

Поверь, я вовсе не противник миролюбивой политики твоей страны, я искренне желаю ей жить еще лучше. Но мне кажется, у шведских писателей тоже достаточно жизненного опыта, чтобы реалистично изобразить, что чувствует конформист, когда ему начинает задавать вопросы собственная совесть.

Остается утешаться тем, что лишь художники, чья судьба была запутанна и противоречива, умели показать жизнь во всей ее запутанности и противоречивости. Может быть, из стопроцентно нравственных людей выходят хорошие священники? Среди хороших писателей мне такие не попадались.

А теперь жду твоего ответного письма и пытаюсь осмыслить новый для нашего искусства конфликт: не между художником и властью, а между художником и рынком.

Дорогой Леонид!

Извини, но ты все-таки не убедил меня, что настоящее искусство по плечу лишь страдальцу. Просто, по-моему, искусство, чтобы быть интересным и необходимым людям, должно отвечать определенным требованиям, причем не только творческим.

И мне вспоминается один забавный эпизод. Как-то раз я сидел за столиком в кафе и пытался работать (вообще, люблю кафешки).

Был вечер, все дышало покоем. Большая часть столиков была занята, люди вполголоса переговаривались. Дельцы с микрокалькуляторами в руках подсчитывали проценты и валютные курсы. Подруги, встретившись в кафе, могли без помех обменяться новостями из личной жизни. Двое влюбленных не сводили друг с друга глаз. Пенсионеры сидели, уткнувшись в газеты. Несколько эмигрантов беседовали на непонятном мне языке. Словом, обычная скука, обычное кафе, никаких свежих впечатлений, кроме разве что запаха свежей выпечки.

Никто не смотрел на влюбленных, никому не было дела до пенсионеров, миллионные прибыли бизнесменов тоже никого не волновали. И вдруг между двумя подругами вспыхнула ссора. Они не кричали друг на друга, нет, даже голоса не повысили. Но теперь в каждом слове была агрессивность. И мгновенно две женщины стали центром внимания. Все позабыли о своем, даже влюбленные, Люди не то чтобы уставились на подруг, но замерли, затаили дыхание, уши — как параболические антенны — только бы не пропустить ни звука!

К чему я это рассказываю? Да к тому, что интерес в людях возникает лишь тогда, когда вспыхивает конфликт. Именно конфликт стимулирует нашу душевную активность.