Детектив и политика 1992 №1(17)

Кстати, этот феномен не только российский. Фашизму в Германии противостояла тоже могучая литература: Томас Манн, Генрих Манн, Эрих Мария Ремарк, Лион Фейхтвангер, Ганс Фаллада, Бертольд Брехт, Леонхард Франк, Генрих Бёлль. Разумеется, условия работы художника в нынешней свободной и процветающей Германии несравненно лучше — но рискнешь ли ты утверждать, что и литература там сегодня неизмеримо выше?

Ты пишешь, что не бедность или богатство определяют талант, что тяжелая судьба вовсе не является обязательным, а тем более желательным условием настоящего творчества. При первом чтении твои остроумные аргументы показались мне весьма убедительными. Но я вспомнил историю, а может, легенду о том, как к Достоевскому незадолго до его смерти привели десятилетнего мальчика, не без успеха пробовавшего себя в литературе и ставшего потом известным писателем. Достоевский оторвался от рукописи, тяжело посмотрел на юного коллегу и произнес только одну фразу: "Страдать надо, молодой человек!"

Конечно, легко предположить, что классик просто был в дурном настроении, а тут еще от дела оторвали. Но мне кажется более вероятным иное: великий писатель дал начинающему собрату очень точный и, может быть, самый необходимый профессиональный совет.

Талант, как говорится, от Бога. Но разве писатель — это только талант? Это еще и жизнь, известная не по чужим рассказам. Когда я учился в Литературном институте, большой писатель, приехавший на встречу со студентами, задал нам вполне резонный вопрос: способен ли человек, у которого никогда не болела голова, достоверно описать головную боль? Западные либеральные писатели со справедливым негодованием изображали застенки КГБ — но, читая их книги, я не раз вспоминал тот давний вопрос Ильи Эренбурга.

Во многих странах существуют платные школы. Сейчас они создаются и у нас: общество начинает примиряться с мыслью, что за хорошее образование надо платить. Я думаю, что и писатель вынужден платить жизни за хорошую школу.

Однако самое горькое не это. Мои наблюдения совпадают с твоими: высокое искусство создается, как правило, там, где страдают не только писатели, но и читатели. Зачем человеку серьезная книга, когда он всем доволен? Властители дум появляются только там, где есть о чем задуматься.

Меня многое восхищает в твоей стране. Я завидую вашим домам, вашим великолепным дорогам, вашим чистым рекам и, конечно же, переполненным магазинам. Но я никогда не завидую вашим писателям — скорее, сочувствую им.

Мне не приходится искать острые сюжеты, резкие характеры, шоковые ситуации, выразительные детали. Конфликтами я обеспечен куда лучше, чем бумагой и лентой для машинки. Утром я просыпаюсь с мыслью о чашке кофе и тут же вспоминаю, что нет спичек, чтобы зажечь газ, что, впрочем, несущественно, потому что кофе тоже нет.

Известный американский драматург очень убедительно описал переживания американки, у которой нет денег на новую газонокосилку. Боюсь, до таких трагедий у меня руки не дойдут никогда: мне ближе проблемы москвички, которая семь лет назад развелась с мужем, но до сих пор живет с ним в одной однокомнатной квартире, и его любовницы стирают белье в той же ванной, что и она.

Вот такой читательнице действительно нужна литература.

Мысль, что твою книгу ждут, что тысячи людей нуждаются в твоем совете и помощи, здорово способствует напряженной работе.

Иногда мне приходит в голову пугающая мысль: неужели для того, чтобы мне хорошо писалось, надо, чтобы моему народу плохо жилось? Неужели искусство не только лечит боль, но и питается болью?

А чего ждут читатели от тебя в твоей благополучной стране?

Теперь самое время попробовать ответить на твой последний вопрос: что чувствуют наши хорошие писатели, которые когда-то участвовали в травле товарищей по перу?

О сталинских временах мне судить трудно, тогда я был слишком молод и глуп. Возможно, одних оправдывала вера в непогрешимость вождя, других — страх вполне реальной гибели за колючей проволокой или просто пули в затылок.

Гонения хрущевских и брежневских времен я помню прекрасно, ибо в то время уже понимал, что к чему, хотя и не до конца.

В этот период в позорных судилищах над коллегами участвовало мало хороших писателей, тем более что некоторые из них к тому времени были уже не столько писателями, сколько царедворцами и просто выполняли служебные обязанности, как выполняет их любой чиновник. Но и талантливые люди в подобных аутодафе, увы, участвовали тоже.

Потом они вели себя по-разному, и по-разному объясняли случившееся.

Кто-то спивался, попадал в психушку и даже кончал с собой. Но большинство находило для себя смягчающие обстоятельства: мол, осуждали, но не злобно, другой бы выступил еще хуже. Иногда обвиняли самих гонимых: дескать, выступили не вовремя и не так, как надо было, сами поставили себя под удар. Один литератор, отвечая на вопрос читательницы через газету, написал, что никакого раскаяния не чувствует, потому что все было просто: велели осудить Пастернака, он и осудил.