Детектив и политика 1992 №1(17)

Так, может быть, определяя для себя художественный уровень произведения, мы невольно учитываем и уровень лежащего в его основании жизненного конфликта? Когда речь идет о гитлеровской Германии или сталинско-брежневском СССР, вероятно, не можем не думать о том, насколько серьезен был конфликт автора с властью. Когда искусство рождается в неимоверно тяжелых условиях, становится ли оно от этого выше? Нужно ли, определяя значение книги, учитывать презрение к смертельной опасности, продемонстрированное ее автором? Я не готов ответить на эти вопросы.

Но есть же настоящее искусство и в благополучных, свободных странах. Сельма Лагерлеф, Ханс Кристиан Андерсен, Август Стриндберг, Ингмар Бергман, Астрид Линдгрен, Генрик Ибсен — если говорить о Скандинавии, в которой я живу, — тоже кое-что сделали для мировой культуры, хотя и не преследовались властями своих государств.

Другое дело, что искусство без конфликта — неинтересно. Без конфликта, как вымышленного, заключенного в самом произведении, так и жизненного. Однако есть конфликт глобальный, затмевающий собой все прочие, который у нас всегда перед глазами, — жизнь против смерти. Сколько глубочайших произведений искусства родилось из этой драмы с всегда печальным концом!

Конечно, ты прав: хорошо нам, сытым шведам, писать ни к чему не обязывающие патетические протесты против тяжелого положения голодающих в Эфиопии и Анголе. И все же я считаю: уж лучше эти жалкие потуги, чем сидеть и молчать в тряпочку. Мы оба знаем — порой слово потрясает империи. Так неужели оно не пробудит от сна спящего?

Думаю, не будет преувеличением сказать, что большая часть нашей творческой интеллигенции в период гитлеровской оккупации Норвегии была возмущена зигзагами шведской политики. Многие горели желанием как-то помочь нашим соседям. Вызвало гнев и решение правительства о выдаче так называемых балтийских беженцев СССР. Все они впоследствии исчезли без следа в сталинских лагерях смерти.

Как ты, вероятно, знаешь, нейтралитет по-шведски на практике вовсе не означал, что Швеция оказалась вне событий, ограничиваясь пассивным наблюдением за происходящим. Во имя блага родины мы, прикрываясь своим нейтралитетом, служили тем господам, за кем была сила.

В то мрачное время многие шведские писатели в своем творчестве протестовали против действий властей. Таким затыкала рот цензура. Кое-кого, исповедовавших не те политические взгляды, отправляли в специальные лагеря для интернированных. Тогда у нас были свои Архипелаги ГУЛАГ и, население которых состояло из шведских коммунистов, как писателей, так и неписателей.

"Шведский тигр". Эту подпись под эмблемой Швеции с изображением тигра в годы войны знали все. Знаменательная фраза с двойным смыслом: она означает и "шведский тигр", и "швед молчит".

Я не могу оставаться нейтральным. Да и какой честный писатель может?

Нейтральная позиция губит творческие способности так же, как проституция притупляет вкус к чистой любви у шлюхи и у того, кто пользуется ее услугами.

Что же тогда есть настоящее искусство? Не знаю. Знаю только — и очень хорошо знаю! — как сильно оно действует на меня. И прекрасно помню, как впервые открыл для себя могущество слова.

Это было в детстве. Я рос в бедном рабочем квартале. Чем он был богат, так это детьми: около тысячи мальчишек и девчонок жило в наших пяти огромных домах-коробках.

Мне было четырнадцать лет. Февраль сорок девятого. Как-то в воскресенье, распродав утренние газеты, я шел домой по нашему двору. Иду и радуюсь: в кармане позванивают 2 кроны 58 эре. Деньги пойдут матери, на еду — все-таки легче будет.

Обхожу дрова, сложенные большим штабелем посреди двора. И вдруг вижу, как из подъезда появляется Рёне-Пробка, самый большой драчун у нас в квартале, гроза всех младшеклассников, вот уже который год регулярно подкарауливавший и избивавший моих младших братьев и меня самого. Исключительно удовольствия ради — посмотреть наши разбитые в кровь носы и размазанные по щекам слезы. Пока что он меня не замечает. Редкий шанс! Беру горсть мокрого снега и делаю снежок — твердый как камень. Подбираюсь поближе, скрытый от его глаз дровами. И вот — решающее мгновение. Изо всей силы швыряю свой снежок прямо ему в лоб. Попал! Глухой звук удара. Он падает. Но тут же вскакивает на ноги. Я бросаюсь наутек. С рычанием он устремляется вдогонку, но схватить меня не успевает: я уже за спасительной дверью парадного. Прежде чем дверь захлопывается, слышу вопль:

— Поймаю — убью! В пятницу! Ты у меня собственное дерьмо жрать будешь! Ублюдок, недоносок!

Дорогой Леонид, уже по этим изысканным выражениям ты можешь понять, что от той среды, в которой я рос, до мира музыки, театра и книг было ох какое расстояние!