Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

В 1914 году в статье "Русская трагедия" С.Н. Булгаков писал: "Если Достоевский, действительно, прозирал в жизни ее трагическую закономерность, тогда уж наверное можно сказать, что не политика, как таковая, существенна для этой трагедии, есть для нее самое важное… Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и меньшевики, не эсдеки и эсэры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь "Бог с дьяволом борется, а поле битвы — сердца людей", и потому-то трагедия "Бесы" имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии…"[5]

Вряд ли можно что-либо возразить автору. И все-таки действительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. "Все сбылось по Достоевскому, — утверждал в 1921 году В. Переверзев. — …В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас революции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазнительна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революционный соблазн… Но вот из бездны поднимается навстречу, рассеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тирания, — и соблазн уступает место отвращению"[6].

II

"Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о "Бесах", есть политическая расценка политических тенденций этого романа, — писал в 1914 году С.Н. Булгаков. — Одни ценят в нем глубокой и правдивое изображение русской революции, прямое пророчествование о ней, удивительно предвосхитившее многие и многие черты подлинной, через четверть века пришедшей русской революции (речь идет, естественно, о революции 1905–1907 гг. — Л.С.); другие ненавидят "Бесов" как политический пасквиль на эту же революцию, тенденциозный и вредный…"[7] Однако если уж говорить о масштабах, по которым должны быть расценены "Бесы", есть смысл обратиться непосредственно к Достоевскому: истинный масштаб романа был задан в свое время им самим. "Это — почти исторический этюд, — писал он в феврале 1873 года, обращаясь к наследнику престола А.А. Романову, будущему Александру III, и посылая ему отдельное издание "Бесов", — которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц".

Универсальность явления, помноженная на его внутреннее уродство и огромную разрушительную силу, — этим масштабом и предлагал Достоевский оценивать роман "Бесы" с точки зрения его идейной, философской и политической направленности. Что же касается доминанты, которую выделял Достоевский в нечаевском движении, то она совершенно отчетливо, и не один раз, была выражена в тех программах, какие писатель составлял, работая над романом. В идеале его бунт и разрушение, а там "что бы ни было" — на основании социального принципа, что бы ни было, а все лучше настоящего и что пора дело делать, а не проповедовать".

* * *

Обращаться к опыту Достоевского в эпоху потрясений и революций стало общим местом (в хорошем, благородном смысле этого понятия) не только для русских мыслителей начала века, которые сделали в этом плане колоссально много, но и для русских художников слова. Идеи и образы Достоевского явились тем могучим духовным противовесом, тем нравственным щитом, которые помогли выстоять рыцарям совести в моменты торжества тотального зла.

Поддалась лихому наговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.

Так писал в стихотворении "Святая Русь" один из самых мужественных и честных летописцев революции Максимилиан Волошин. Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране."…Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии в 1925 году. — Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершившемся, но в 1917 году я не мог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября".