Детектив и политика. Выпуск 3, 1989

Однажды, выйдя из трамвая у Никитских ворот, я вдруг увидела появившегося как из-под земли высокого молодого крестьянина с женщиной, державшей на руках младенца. Двое детей постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнес: "Христа ради, дайте что можете, только скорее, а то нас заберут". Ошеломленная, я спросила: "Откуда вы, чего вы боитесь, кто вас заберет?" — и высыпала на ладонь крестьянина содержимое своего кошелька. Исчезая, он бросил: "Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает с голоду. Нас гонят из домов, убивают…"

Я до сих пор вижу этого крестьянина и его семью…

В то же время издаются законы, один суровее другого. В 1931 году появляется закон "об охране имущества госпредприятий и об укреплении социалистической собственности". Мера наказания — расстрел. По этому закону даже дети до 10 лет карались за кражу колосьев в поле. В 1930 и 1931 годах несколько громких процессов: по делу "вредителей-бактериологов", обвиненных в организации конского падежа (расстреляны); процесс по делу работников пищевой промышленности, обвиненных в "организации голода" (48 приговорены к расстрелу); процесс по делу меньшевиков, обвиненных во вредительстве в области планирования, процесс Промпартии и т. д.

Удивительно, как при этом режиме надо было постоянно бороться с кем-то, преследовать каких-то "козлов отпущения", виноватых во всех неурядицах. С моих детских лет я помню, что нас постоянно призывали "разоблачать", "искоренять", "давить", "ликвидировать", "стирать с лица земли" "контрреволюционеров", "белогвардейское охвостье", "нэпманов", "служителей культа", "тунеядцев", "паразитов", "летунов" и позже "шпионов всех мастей": троцкистских, японских, немецких, английских, американских, "похотливых гадов, подлых крыс" и еще позже: "безродных космополитов", "сионистов", "врачей-убийц" и т. д. и т. п.

Все эти шумные кампании по искоренению той или другой категории привели мало-помалу к появлению мощного чувства виновности у граждан Советского Союза. Ведь каждый легко мог попасть в одну из перечисленных категорий. Такое чувство, естественно, сопровождалось могучей волной страха, охватившего всю страну. Этот страх надо было скрывать, опять же из боязни показаться виновным в каких-нибудь невероятных преступлениях. Надо было научиться лгать. К середине 30-х годов дьявольский союз "страх — ложь" овладел всей страной. Этот страх можно сравнить с ужасным страхом перед чумой в средневековье. Но там его никто не скрывал: люди каялись, молились, развратничали, вопили, отправлялись в далекие паломничества, тогда как в XX веке шестая часть земного шара была во власти страха, который надо было тщательно скрывать.

После двухнедельного пребывания в Москве мы, надо признаться, с облегчением возвратились в Таллинн. Федя был взволнован и потрясен тем, что он увидел, услышал, о чем догадался в Москве. Иностранная пресса мало писала о голоде в СССР. Знатные иностранцы, посетившие СССР в то время, не скупятся на похвалы и восторги. Бернард Шоу заявляет: "Никогда я так хорошо не ел, как во время поездки по Советскому Союзу". И, покидая Москву: "Завтра я покидаю эту землю надежды и возвращаюсь на Запад, где царит безнадежность". Не знаешь, чему больше удивляться — слепоте ли знаменитого писателя или бесстыдству хозяев, сумевших так ловко провести своего гостя.

В октябре 1930 года мы с Федей съездили в Берлин и в Париж. Берлин поразил нас скрываемой нищетой. Неоднократно мы видели мужчин, одетых вполне корректно, протягивающих шляпу за милостыней. Десятки уличных девиц стояли и прогуливались на каждом перекрестке. Мы навестили Гейнца Неймана, он показал нам огромный дом немецкой компартии на Александерплац и там же типографию "Роте фане". Из Берлина мы поехали в Париж. Какое очарование этот город! Мы бегали по музеям, выставкам, сидели в кафе на бульварах, ездили в Версаль, Фонтенбло, Мальме-зон. Жили в полпредстве на Рю де Гренель, в прекрасном особняке XVIII века, страшно запущенном. Там, как только наступала ночь, стада крыс бегали по коридорам. Виделись и с Эренбургом. Федя хорошо знал его и всегда старался напечатать его статьи в советских журналах. В те годы Эренбург был в немилости в партийно-литературных кругах Москвы. Ему не прощали явное стремление жить в Париже, а не в Москве. Эренбург откровенно говорил Раскольникову, что он ездил бы чаще в Москву, но всякий раз боялся, что его не выпустят за границу. Он водил нас в маленькие кабачки на Монпарнас. Однажды он предложил показать нам Париж и повел нас в какие-то жуткие трущобы. Он с таким волнением описывал нам нищету и несчастную жизнь их обитателей, что я уронила слезу. Потом мы с Федей спрашивали себя, с какой целью он разыграл эту комедию, так как ни раньше, ни позже мы никогда не видели, чтобы его трогали несчастья парижских трущоб. Но Париж он, конечно, страстно любил…