Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

— Не может быть, что ничего не чувствуешь, когда тип, в которого ты выстрелил, валится на колени, на бок и, подергавшись у твоих ног, умирает. Умер. А вы что?

— А ничего. Это в кино они у твоих ног умирают. В жизни не так. В атаке ты и остановиться не успеваешь. Или остановишься добить его, чтоб в спину тебе или твоим хлопцам не выстрелил. Шлепнул в голову и дальше бежишь. В основном все мысли об осторожности, чтоб на огонь не наткнуться или своих огнем не поубивать. Времени на рассматривание деталей, на разглядывание его глаз или прислушивание к тому, что он шепчет в последнюю минуту, нет.

— Я, Порфирий Петрович, часто думаю, что из-за того, что мое поколение войны не видело, мы как бы остались недоделанными. Ненастоящие мы мужчины. Вечные подростки. У меня комплекс неполноценности по этому поводу. Я даже не знаю, сумел бы я человека убить.

— Конечно, сумел бы. Что тут хитрого. Миллионы сумели, а с чего бы это ты вдруг не сумел. Подумай сам: много десятков миллионов в последней войне участвовали. Сумели, значит, все.

Порфирий глядел на меня весело. Очевидно, он верил в то, что я смогу преспокойненько заниматься солдатским трудом, убивать, как все добрые солдатики, без Достоевских штучек, без терзаний по поводу пристреленного в голову врага. Я хотел было расспросить Порфирия о сталлаге, но, вспомнив, что об этом периоде жизни он вспоминает менее охотно, решил, что сделаю это в другой раз, когда он поведет меня в "Билли'с бар" и мы там напьемся. "Билли'с бар" находится на Бродвее, у Сорок шестой, и его хозяин — очень черный Билли — приятель Порфирия. Порфирий напивается у Билли, не заботясь о последствиях. В самом крайнем случае, как было однажды, Билли позвонит жене Порфирия, и она явится на большом автомобиле подобрать алкоголика. Жену зовут Мария, и я ни разу не слышал, чтобы Порфирий назвал ее Машей. Мария — женщина крупная, красивая и молчаливая. Порфирий все обещает пригласить меня к себе, как он выражается, "в барак", куда-то за Нью-Йорк, но пока не выполнил своего обещания. По-моему, солдат боится жены.

— Можно вас на минутку, Эдуард Вениаминович? — Сречинский подошел, прижимая, как школьник, к груди черный потрепанный портфель. На Порфирия он старался не глядеть. Русский патриот и антикоммунист Сречинский, храбро воевавший против фашизма, презирал предателя народа солдата Порфирия, взятого в плен фашистами и ставшего у них лагерным охранником. Скрестись их дорожки во время войны, полковник Сречинский приказал бы расстрелять Порфирия у первой же стенки. Судьба же подождала с десяток лет, дабы охладились их страсти, и только тогда поместила их в "Русское дело", обязав ежедневно глядеть друг на друга и даже обмениваться фразами.

Мы отошли к дверям.

— Извините, что отвлекаю вас от народных торжеств, Эдуард Вениаминович, но я хотел бы сказать вам кое-что важное. Не хотите ли подняться в архив, там потише? Здесь невозможно разговаривать.

Я хотел. Я тогда еще уважал старших. Я последовал за ним. Он открыл своим ключом изрядно покореженную временем, очевидно родившуюся красной, но теперь пятнисто-экземную дверь архива. Нас встретил запах прелой сырой бумаги. Стиснутый между двумя этажами полуэтаж без окон был тесен для архива газеты, существующей более шестидесяти лет. Со стороны пола помещение перегревалось линотипами, а стены оставались холодными. Из-за разницы температур в архиве всегда было сыро. Бумага была обречена на смерть. Моисей все собирался найти для архива другое помещение, но так и не удосужился это сделать.

— Вы уже бывали здесь, Эдуард Вениаминович?

— Нет, Юрий Сергеевич. — На самом деле я здесь был, и несколько раз. Зачем я соврал? Мне показалось, что ему будет приятно быть моим проводником в этом склепе.

Уйдя далеко в щель, Сречинский покопался там и вернулся с тяжелой папкой цвета яйца кукушки. Положил ее на единственный стол архива. "Вот, глядите. Первые номера нашей газеты".

Я открыл папку. Обнажились желтые, рваные и подклеенные, рассыпающиеся ломкие страницы. Первое, что бросилось в глаза, — большая карикатура на Столыпина: министр собственноручно набрасывал веревку на шею тощего человечка. Объявлялось о собрании диковинной, доселе неведомой мне организации: РУП — Революционной украинской партии. В нескольких номерах подряд давно, по-видимому, сгнивший полемист С. Антонов набрасывался на газету "Голос труда".

— Что это за "Голос труда", Юрий Сергеевич?

— Орган партии анархистов. Была основана здесь, в Нью-Йорке, за год до нашей газеты — в 1911 году. Официально она именовалась "Орган Союза русских рабочих Соединенных Штатов и Канады". "Русское дело" враждовало с "Голосом"… Вы догадываетесь, зачем я привел вас сюда, Эдуард Вениаминович?

— Нет, Юрий Сергеевич.