Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

— Чтобы вызвать в вас отвращение. Оглядитесь вокруг. Поглядите на полки, забитые русскими изданиями. Видите, сколько макулатуры! Море! И это лишь небольшая часть эмигрантских страстей. И в каждом номере газеты, во всяком рассыпающемся от времени журнальчике похоронены надежды, воля, таланты бесчисленных русских людей, мечтавших о новом будущем для своей родины. Сколько споров, дискуссий, ссор, внутрипартийных и межпартийных разногласий, и вот результат перед вами — все без исключения оказались на кладбище истории. Я привел вас на кладбище, Эдуард Вениаминович… — Он невесело улыбнулся. — Простите за этот похоронный тон. Моисей Яковлевич дал мне прочесть вашу статью о религиозном движении в Советском Союзе. Я прочел. В ней много интересного, статья пойдет в субботу, но вот что я заметил в вашей статье… — Сречинский потрогал рукой корешок кукушечной папки. Корешок под его пальцами вдруг раскололся. — Видите, какое все дряхлое… Я заметил, что вы втягиваетесь в здешние распри. Уже втянулись… Это опасно. Вы совсем молодой человек, вам не следует вживаться в эту кладбищенскую жизнь. Бегите отсюда, Эдуард Вениаминович, бегите, пока не поздно. Куда угодно, в магазин готового платья на Бродвее, в бар полы мыть, но бегите. Мертвая жизнь и мертвые души здесь. Негоже молодому человеку общаться с мертвыми. Общение с мертвыми не проходит для живых даром… Вы знаете, я не видел русских юношей уже с четверть века, у меня к вам особое, знаете, отношение. Дети и внуки моих сверстников не в счет, они уже не русские, они американские юноши… Я любопытствую, что же вы за фрукт, мне интересно, каких людей производит сейчас моя родина… Так вот, понаблюдав за вами, я нашел, что ничего страшного, что люди, судя по вам, по вас… Ну, короче, я совершил открытие, что не испортила та система народ, как я считал. Что вы вот — такой, каким и должен быть русский юноша. Страсти у вас есть, увлечения, восторги, крайние мнения… Я ожидал, что та система производит монстров. И потому, что вы мне симпатичны, я вам и говорю сейчас то, чего никому никогда не говорил: бегите прочь из этой мертвой газеты, с кладбища! Оглядитесь еще раз вокруг и запомните навсегда груды старой бумаги, в которые превратились энергия, воля и таланты…

— Юрий Сергеевич… — начал я.

— Ничего не нужно говорить, — остановил он меня. — Хотите знать, почему большинство старых эмигрантов так дружно ненавидят Набокова? Вовсе не за его якобы порнографически-непристойную девочку Лолитку, не за его высокомерие или снобизм, но за то, что он сумел вырваться из гетто, из круга мертвых идей и представлений. Спасся. Сумел отвлечься от непристойного обожествления мертвого образа мертвой России. От некрофилии, которой мы все с удовольствием предаемся уже шестьдесят лет. И я, грешный, в том числе.

Он закрыл дверь архива, и мы спустились вниз. Молча. Он пожал мне руку и, с натугой потянув на себя тяжелую дверь, вышел на Пятьдесят шестую. Я вернулся в типографию. Грустный. Раздумывая о том, что мужчинам под шестьдесят хочется научить жизни юношей своего племени. И потому я, единственный в "Русском деле" юноша племени Сречинского и Порфирия, оказался нарасхват. А ведь я даже и не юноша первой молодости.

В типографии было весело. Под звуки губной гармоники Лешки Почивалова Порфирий отплясывал с единственным нашим американцем — шофером и курьером Джимом Булфайтером. Пляшущие под мотив "Катюши" Порфирий и Булфайтер вовсе не походили на мертвые души. Очень даже живой Порфирий, символизируя, очевидно, женскую половину человечества, повязал поверх своих седин носовой платок. У наборного стола, сжимая стаканы в руках, кричали друг на друга Вайнштейн и Львовский.

— Вы удивительный тип, господин Вайнштейн! Своему человеку вы назначаете такую цену!

— Я тебе назначаю, Алекс, столько, сколько это стоит. Я себе ничего не беру, никакого профита! Ты бы знал, сколько Моисей берет с любавичей за печатание их проспектов! В три раза больше!

— У любавичей столько мани, что они могут платить и в сто раз больше. А я — бедный советский еврей, выехавший на Запад без копейки в кармане! — Львовский поманил меня рукой, приглашая в свидетели. — Эдуард Вениаминович, вот господин Вайнштейн пытается содрать с меня живого шкуру. Заломил за набор книги четыре пятьсот!

— Эдуард, хоть ты ему объясни. Я не могу заставлять линотиписта работать бесплатно. Я ж ему должен оплатить его рабочий день. Ровно столько я и спрашиваю за книгу.

— Господин Львовский — интеллигент. Ему не понять психологии рабочего человека. — Запыхавшийся после танцев Порфирий налил себе в свежий бумажный стакан хорошую порцию "Наполеона".

— Нечего демагогию разводить, Порфирий Петрович. Знаем мы вашу психологию. Вам лишь бы мани платили.

— А вы, Львовский, против мани, да? Чего же вы сюда приехали? В мировую столицу мани? Сидели бы в Израиле, или где там вы жили потом — в Германии? Вы что, анархист?