Дети

В другой комнате, в малой гостиной, три господина вели оживленную, глубоко волновавшую их беседу. Это были три русских профессора, отчасти известные и за границей. Говорил один из них – с лицом смуглым, большими темными глазами, очень заметной и привлекательной внешности. Он говорил с жаром и с болью. Со стороны могло показаться, что он произносил надгробное слово перед открытой могилой дорогого ему существа. Время от времени второй профессор сочувственно похлопывал его по плечу и вставлял два-три слова, как бы выражая соболезнование. У этого профессора была замечательная наружность. Его очень бледное, почти прозрачное овальное лицо носило аскетический отпечаток. Небольшая темная бородка еще более оттеняла его бледность. Глаза, серо-зеленого цвета, положительно излучали свет. Они светились, но казалось, что он ими не видел – такая в них была отрешенность от мира. Казалось, если он даже и видел, то не то, что все другие, а какой-то иной мир, лежащий за пределами нашего, и куда за ним никто не мог следовать. Его руки, прозрачные, тонкие, были необыкновенной красоты.

Третий профессор очень внимательно слушал и не говорил ничего. Он был неприятен, некрасив по наружности: короткий, полный, неуклюжий, с тяжелой головой, широким лицом и вздернутым носом. Он очень походил на Сократа, но эта мысль едва ли кому приходила в голову при взгляде на него. Одет он был не только очень бедно, но и очень грязно, неряшливо, почти в лохмотья. И все же он держал себя с непринужденностью светского человека, не испытывая, по-видимому, никакого стеснения от контраста своей одежды и окружающей его роскоши.

Хозяйка подошла к этой группе и представила мистера Райнда.

Профессор Петров, едва поклонившись, продолжал свою речь, лишь из вежливости к новому гостю перейдя на английский.

– Каково же мое положение теперь? – начал он с горечью. – Самое основание науки, которой я отдал жизнь, потеряно. Поскольку я принимаю принцип, что пространство и материя – одно, физика, как точная наука, прекращает для меня существовать. Закон Ньютона меняет смысл. Подумайте, вся красота, вся гармония мироздания для меня разрушена… А электричество? Свет? Мы снова ничего не знаем о них, мы ими пользуемся, но уже как дикари, не зная их сущности. Ученый превращается в невежду. Мы – представители точных наук – должны объявить миру, что точных наук нет, что наверное мы ничего не знаем… – и, сделав трагический жест рукой, он поник головою.

Профессор Волошин сострадательно похлопал его по руке:

– Это не в первый раз случается с точным человеческим знанием, – произнес он мягким тоном, каким успокаивают дитя.

– А химия? – начал опять профессор Петров, и голос его был полон жёлчи. – Что сталось с нею? Мы даже не знаем, что такое вода, так как и наше Н₂O разочаровало нас. Вода – больше, чем это. Что такое телефон? Никто в мире теперь не знает, что это. Основа его работы зижделась на том, что он сделан из металла. Но один дурак сделал его из дерева – телефон так же работал. Согласно нашей теории, деревянный телефон не мог, не смел работать, но он работал – и с тех пор я уже не знаю, что же такое мой телефон. Я им пользуюсь, я плачу за него, но он – таинственный незнакомец на моем столе. Он мне сделал вызов, и я не постиг его тайны. Я могу его сделать, но я не могу его понять. Я с каждым новым научным открытием превращаюсь всё более в изумленного невежду и не могу к этому привыкнуть. Эти открытия разрушают, казалось бы, вечные, испытанные законы науки. Свод законов науки разрушен. Мир превращается в хаос. Люди превращаются в дикарей. Они, конечно, умеют делать свои отравленные стрелы – я подразумеваю машины войны – и надеются, что этим всё спасено. Мозг человека в будущем сузится, он уже сужен, и человек начнет истреблять тех. кто попробует обратить его внимание на это обстоятельство, потому что больной боится доказательств своей болезни! – и снова профессор Петров поник головой.

Через минуту он начал снова.

– Перейдем к моральной стороне вопроса. Имею ли я право преподавать физику в университетах, если мне очевидно, что я не понимаю ее явлений, не могу их толком объяснить, могу их только описывать, если физика для меня уже не является сводом точных знаний, за какой я должен ее выдавать. Конечно, в ней остаются еще кое-какие надежные гипотезы, но и они могут завтра оказаться ложными. В чем мой долг? Имеем ли мы право сознательно обманывать наших детей в университетах, изображая им мир в том виде, в каком он вообще не существует?

Все эти речи удивили мистера Райнда до чрезвычайности.