Дети

Вошедшая монахиня кинулась ее поднимать. За нею вошла посетительница. При виде ее игуменья забыла о своих болезнях. Лицо вошедшей выражало глубокое горе, почти последнюю степень отчаяния. Она опустилась на стул машинально, прежде чем ей предложили сесть, не ответив даже на приветствие. Она сидела, закрыв глаза, и лицо ее казалось лишенным жизни, темной маской.

Игуменья знала посетительницу только по виду. Это была русская беженка, в прошлом очень богатая. Ей удалось сохранить кое-что из имущества, и она жила в Харбине со своим единственным, уже взрослым, сыном.

Игуменья отослала монашенку. Они остались вдвоем. Посетительница вздохнула, открыла глаза и, глядя на игуменью, заговорила:

– Прихожу к вам в отчаянии. Бывает горе, которым легко делиться, а есть и такое, о котором стыдно сказать. Дело идет о сыне. Был он прекрасным мальчиком. И вот – может вы уже слыхали, в городе все говорят – сделался наркоманом. Случилось с ним это, как со многими тут случается. Начал курить. Тут бы мне его остановить, да я – снисходительная мать. Пускай, думаю, он – взрослый. Курят же другие. Табачное дело – в руках японцев. Они подмешивают в табак героин, как теперь доктора наши узнали. Английские папиросы дороги. Курят, что подешевле, японские. Создается привычка. Дальше-больше, а там переходят уж прямо на героин. Город полон наркоманами – всё молодежь! Стал мой сын бледный, раздражительный, невозможный. Но в голову мне не приходило, не догадалась. Начал красть у меня деньги, уносить вещи в ломбард, пропадать стал из дому… Даже, когда всё о нем стало мне ясно, не нашлось у меня характера связать его и насильно увезти в больницу. Я его умоляла, на коленях упрашивала, он плакал, обещал, клялся и начинал снова. Стали мы ссориться. Он бил меня несколько раз, да так безрассудно, чем попало. Боюсь – убить может, так, ведь, пойдет на каторгу – и пропала жизнь. И вспомнила я слова моей покойной матери: «где ничто не помогает, поможет молитва, просящему Господь указывает путь». И вот я пришла к вам, – и посетительница заплакала.

– Хорошо сделали! – деловито одобрила игуменья. – Тут надо, ох, как тут надо молиться! Хороший такой, говорите, был мальчик – и вот убивает мать! Будем молиться и день и ночь, без перерыва, шесть дней. Как христианское имя сыночка?

– Симеон.

– Симеон! Имя-то какое чудесное! Значит: «услышан», то есть Богом услышан, молитва услышана. Ишь, ведь, как дело-то хорошо начинается! Шесть дней пройдет, приходите, молебен отслужим. Бог нам откроет, где спасение. Для веры у Бога нет отказа. Уж мне поверьте: я тут пятьдесят лет наблюдаю…

Дама поднялась. Выражение лица ее переменилось. Казалось, она успокоилась, словно сын ее уже был спасен. Как во сне, она пошла к двери, но, вдруг вспомнив, открыла сумку, вынула конверт и подала игуменье.

– Это – на нужды монастыря.

– Дорогая, – сказала игуменья, – как ни бедны мы, но молиться – такое же горе у вас! – можем и даром. А ну, как эти деньги у вас последние…

– Нет, не последние. Я, конечно, не богата, но эту сумму даю вам свободно. И прошу взять. Мне надо чувствовать, что и я делаю для него что-то.

– Ну, в таком разве случае!.. – радостно воскликнула игуменья, – в таком-то случае, – возьмем! И иди, голубушка, с миром! День и ночь будем молиться. А Господь – всемогущ, да и милостив – будет твой сын здоров!

Игуменья говорила с уверенностью. Иногда с нею случалось, что она знала будущее.

Оставшись одна, она положила нераспечатанный конверт перед иконой, решив прежде помолиться, – «за раба Твоего, юношу Симеона», а потом уже взять деньги. Однако мысли ее всё возвращались к конверту: сколько же там могло быть? Но акафист она прочла добросовестно, честно. Да и молиться, зная о конверте, было радостнее и легче. «Уж, наверное, не менее десяти, а то и двадцати долларов».

Наконец она открыла конверт: там было триста долларов. Три ассигнации по сто долларов каждая. Не находя слов, она только взглянула на икону и перекрестилась.

Оставалось последнее – заключение ее дня. Она перед сном обходила сама весь свой монастырь, церковь и общежитие.

Комнаты, где спали дети, были тесные, душные, воздух был почти невыносимый. Детские легкие отравлялись тут на всю жизнь. Не лучше были и кельи монахинь. Бедность! Но в каждой комнате была икона и лампада. Перед иконой стояла монахиня на очередной молитве. Эта одинокая лампада искрилась и сияла, и ее слабый мерцающий свет примирял со всем остальным.

Игуменья медленно проходила по комнатам, осеняя спящих крестным знаменем. Всё было тихо, веяло от всего покорностью и покоем. Игуменья прошла в церковь. В алтаре сияли «неугасимые». Четыре монахини молились на коленях: это была ночная постоянная молитва о России. Всё было в порядке. Игуменья возвратилась в свою келью и снова стала молиться о юноше Симеоне.

В полночь к ней пришла мать Серафима. Ее игуменья особенно любила, так как, вопреки всем лишениям и тяготам монастырской жизни, мать Серафима была румяна, здорова, весела и оживленно радостна. «Хоть людям можно показать»! говорила о ней игуменья.