Дети

Этот визит тоже относился к порядку дня: в полночь они вместе читали полунощницу. Сегодня игуменья обсудила с ней, как организовать непрерывен) молитву за юношу Симеона, кого и когда ставить на молитву. Мать Серафима решила, что час поздний, не стоит никого будить. На молитву она станет сама, а в шесть часов утра матушка игуменья пошлет ей смену.

Наконец день был закончен. Весь труд выполнен. Мать игуменья, перекрестившись, легла на свою узенькую, железную кровать и сейчас же заснула спокойным, ангельским сном.

Глава восемнадцатая

Утро в монастыре началось шумом в одной из детских комнат. «Грешница» Вера была и причиной шума и его жертвой. Ее так и называли все «грешницей» Верой, потому что она упорствовала в одном тяжком грехе: Вера была лгуньей. Уличенная публично во лжи, она обычно смотрела на всех широко открытыми, испуганными глазами, потому что сама не замечала, как, покинув правду, уносилась в царство фантазии. Она охотно, сердечно каялась, обещала навсегда исправиться. Но стоило ей начать рассказывать, – а рассказывать она любила, – стоило только войти во вкус, увлекая всех за собою, как вдруг раздавался чей-нибудь голос:

– Неправда! Ты врешь!

И подруги тащили «грешницу» Веру на суд к высшим инстанциям монастыря. За нею следовали добровольные свидетели для дачи показаний. Все эти девочки, только что бывшие под очарованием ее фантазии, превращались в благочестивых детей, полных справедливого негодования. Обычным судьей тяжких преступлений была сама игуменья. Иногда Веру вели на исповедь к отцу Луке, который отпускал грехи всем в монастыре. Но, к удивлению одних и негодованию других, обе инстанции, казалось, питали особую симпатию к Вере. От них она возвращалась улыбающаяся и счастливая. Поэтому особенно усердные преследовательницы «грешницы» старались направить ее к матери Таисии, из чьей кельи она возвращалась поникшая, дрожащая и в слезах.

Еще накануне, проходя мимо одной из детских комнат, мать Таисия услыхала вдохновенный голос Веры, вспоминающей о своем раннем детстве в отчем доме.

– И каждый вечер, как только, бывало, лягу я в свою кроватку, на круглую, на пуховую подушечку, как укроюсь шелковым одеяльцем, то и притворюсь, что уже заснула. Но один глаз оставляю чуточку открытым, и вижу – отворяется дверь, тихонько, без шуму, и входит мой Ангел-Хранитель и становится у изголовья с мечом – на часах! И стоит, и стоит, а я подсматриваю.

– А какой он из себя?

– Хорошенький такой молодой мальчик, постарше меня, как я сейчас. А крылья у него, как рамочка, по бокам. Из перьев. Но перья не те, что на птицах. Перья другие, не настоящие. Мягкие и такие легкие, что от них льется свет.

– Свет?

– Ну не такой, как от свечки. Светлее и бледнее, и хоть теплый, ко сжечь не может, только – чуть-чуть освещает.

– А ты с ним разговаривала?

– Разговаривала. Только говорит он лишь по большим праздникам, да и то когда уже поздняя ночь, и никто совсем не услышит.

– Ты его спросила, как у них на небесах?

– Как же! У каждой, – говорит, – там девочки своя отдельная комнатка, и разные птицы к ним залетают, чтобы петь вместе. В саду – качели. Платья у всех цветные. Постов нет. Работать никто не работает, только отдыхают весь день. А пища – сколько хочешь – всё самое вкусное, по выбору, и никто не останавливает. Замечаний ни от кого нету. Богу никто не молится, и церквей нет. Никто ничем не болеет. Елка – круглый год, так и стоит в углу, только игрушки каждый день меняют. Елку наряжают ангелы. И на кухне тоже, где пища готовится, – ангелы.

Тут мать Таисия переступила порог детской комнаты и кратко распорядилась, чтоб Вера немедленно отправлялась в церковь, на исповедь к отцу Луке, и рассказала бы ему дословно эту же историю. А завтра она сама поведет Веру к обедне и поставит от всех отдельно, где ставили кающихся, – у всех на виду.

Сегодня утром она шла за Верой и уже издали услыхала ее вдохновенный голос:

– Почему Бог не помогает голодным, раз они молятся? Да Он не может. Бог сам бедный-пребедный. У Него сначала всё же кое-что было, но люди просили, просили, а Он давал да давал – ну и роздал всё до ниточки. И Христа Его распяли, а детей у Него больше нету. И уж теперь Он старый. Жалко Его как!

– А чьи же все вещи и деньги, дома?

– Чьи? Народа. Ведь не бывает: ничей дом.

– А почему этих вещей Бог не отнимет у них и не раздаст.

– Да ведь Он – Бог. Брать чужие вещи – грех…

Тут мать Таисия вошла в комнату. Крепко взяв дрожавшую Верину руку в свою, она уже была готова начать опрос свидетельниц и назначить для Веры новую расправу. До ранней обедни оставалось минут десять – достаточно для разбора дела. Но тут вошла игуменья и после обычного приветствия объявила:

– Дети, вы усердно постничали вчера, и за это сегодня вам послабление: не пойдете к ранней обедне. Сейчас вы будете завтракать кашкой, милые! А после постоите у поздней обедни. Идите с Богом! Мать Стефания ждет вас. Кашка готова!