Дети Божии

– Всего несколько дней назад я помог появиться на свет одному ребенку жана’ата, – сказал он непринужденным тоном, преграждая Софии дорогу. – Кесарево сечение. Сделал, как мог. Усилий моих оказалось недостаточно, потому что мать умерла. Но я хочу, чтобы ее ребенок выжил, София. В эти дни я уверен в очень немногом, но одно знаю точно: я хочу, чтобы этот малыш жил!

– Убирайся с моего пути, – шепнула она, – или я позову стражу.

Он не шевельнулся.

– Хочешь, я скажу тебе, как зовут старшую сестру этого младенца? – непринужденным тоном проговорил он. – Софи’ала. Милое имя, правда?

Он видел, как голова ее дернулась, словно от удара, но продолжил без всякой жалости:

– Мать этого малыша носила имя Хэ’энала. Последние слова ее были о тебе. Она сказала: отведите детей к моей матери. Она хотела, чтобы мы с ними пошли на Гайжур! Детским крестовым походом, надо полагать. Я не выполнил ее просьбу. Я отказал ей в исполнении последнего желания, София, потому что боюсь теперь брать на себя ответственность за жизни детей. Однако она была права: эти малыши никого еще не убили и не поработили. Они во всем столь же невинны, как дети ВаКашани, которых убивали на наших глазах.

Начинался дождь, тяжелыми и теплыми, как слезы, каплями. Ветер с шумом рвал полог тента над головами, заглушая слова.

– Я кладу свою голову в качестве гарантии за этих детей и их родителей, София. Прошу тебя. Позволь им жить, и все то доброе, на что они способны, – вся музыка, все стихи, все высокое – будет свидетельствовать в твою честь, – проговорил он уже в отчаянии, принимая ее неподвижность за отказ. – Если они убьют снова, козлом отпущения стану я. Их грех ляжет на мою голову, хорошо? Я останусь здесь, и если они опять убьют, казни меня, но предоставь им еще один шанс.

– Хэ’энала мертва?

Эмилио кивнул, стесняясь слез перед лицом горя Софии.

– Ты хорошо воспитала ее, – проговорил он дрогнувшим голосом. – Она во всех отношениях была удивительной женщиной. Здесь, в горах, она устроила некую разновидность утопии. Наверное, это общество было обречено – как и все утопии. Но она же пыталась! Там, наверху, вместе обитали все три разумных вида, София, – руна, жана’ата, даже Исаак. Она учила их тому, что каждая душа является малым отражением Бога и что убивать плохо, потому что, забирая чужую жизнь, мы при этом теряем и то уникальное откровение о природе Бога, которое она несет.

Он снова умолк, почти не имея сил произнести слова.

– София, один из тех священников, с которыми я прилетел, говорил, что считает твою приемную дочь подобием Моисея для своего народа! Потребовалось сорок лет для того, чтобы выжечь рабство из душ израильтян. Что ж, возможно, жана’ата потребуется сорок лет для того, чтобы вытравить из них память о своем былом господстве!

Увидев ее полный смятения взгляд, он беспомощно пожал плечами.

– Не знаю, София. Шон всегда болтает невесть что. Возможно, Авраам был психом и наследственным шизофреником. А сам Иисус – только безумным евреем, внимавшим голосам. Или, может быть, Бог существует, но Он зол или глуп, отчего с нами происходит столько глупого и скверного! Это ровным счетом ничего не значит! – выкрикнул он, пытаясь перекрыть грохот дождя. – Реально ничего не значит. Я не хочу больше ничего слышать о Боге, София. И знаю наверняка только одно: то, что хочу, чтобы малыш Хэ’эналы продолжал жить…

Она вышла под дождь. Не знающий пощады грохот его глушил все остальные шумы. И какое-то время замерла под ливнем, внимая его шипению, ощущая его удары согбенной спиной и плечами, чувствуя, как струи его проникают сквозь волосы, омывают руины ее лица.

Когда она вернулась из того места, в котором только что побывала в своей памяти, Эмилио уже ждал ее. Насквозь промокшая и замерзшая, она неторопливо прошествовала к собственному креслу и приняла предложенную поддержку его руки, чтобы подняться на помост. Добравшись до плетеного сиденья, она осела на него со всей тяжестью, возможной для крошечной женщины.

Свирепый первый натиск грозы миновал, дождь спокойно барабанил по всей окрестности, и какое-то время они только лишь наблюдали за утопавшим в воде ландшафтом. София прикоснулась к его плечу, и Эмилио повернулся к ней. Протянув руку, она ласково прикоснулась к оставленному ею совсем недавно пятну на его лице, а затем отвела в сторону локон некогда черных волос.

– А ты поседел, старина, – проговорила она. – И выглядишь даже хуже, чем я, a я выгляжу ужасно.

Он ответил несколько чопорно, но обведенные красными ободками глаза повеселели:

– Тщеславие не относится к числу моих пороков, мадам, однако я не могу позволить безнаказанно оскорблять меня.

Поза его не указывала на желание уйти.

– Когда-то я любила тебя, – сказала она.

– Знаю. И я тоже любил тебя. Не пытайся уклониться от темы.

– Ты собирался жениться?

– Да. Я сложил сан, София. Потому что покончил с Богом.

– Однако Он не покончил с тобой.

– Очевидно, да, – усталым голосом сказал Эмилио. – Или так, или на меня обрушилась череда неудач воистину космического масштаба.

Подойдя к краю навеса, он посмотрел на дождь.