Дети декабря

Когда родственники, друзья, знакомые приезжали в Севастополь, я обязательно вёз их в Инкерман. Мы поднимались на Монастырскую скалу, шли к Свято-Климентовскому монастырю. В его пещерах одни, с их же слов, напитывались благодатью, а другие – сыростью, идущей от каменных стен, откуда взирали лики Христа, Богородицы, апостолов и святых.

Больше всего я любил бывать в монастыре летом; пусть крымская духота забирала витальные соки, но у входа в часовню росли абрикосовые деревья с ароматными нежно-янтарными плодами на узловатых маслянисто-шоколадных ветках. Можно было наесться или нарвать абрикосов домой, чтобы сушить их на чердаке, на пахнущих смолой досках.

– Мне здесь!

Вздрагиваю, вспоминая, что в красной «шкоде фабиа» есть не только я и водитель, но и другой пассажир. Тот, благодаря кому, собственно, я и выбрался из Ялты. Он сидит на переднем сиденье, как сфинкс. Безмолвен, суров.

«Шкода» резко, на износ тормозит. Подаюсь телом вперёд, охаю. Человек-сфинкс бездвижен.

– До вокзала же уговор был! – водитель приглушает Стаса Михайлова, чередующего все падежи местоимения «ты».

– Передумал.

– Деньги те же! – торопится предупредить водитель.

Сфинкс кивает. Лезет в карман бледной рукой-лопатой, расплачивается. Быстро выходит.

– Спасибо! – только и успеваю крикнуть ему напоследок. Он поднимает руку ладонью вперёд – принято.

Без него я и правда мог бы не добраться домой, в Севастополь, из Ялты. Последний рейсовый автобус ушёл, а на частников у меня не хватало денег. Я мыкался по автовокзалу, пахнущему выхлопными газами, елями и прогорклым маслом, разыскивая попутчика, но людей было пустотно мало, а те, что встречались, либо бомжевали, либо ехали куда угодно, но только не в Севастополь. Я злился, отбивался от дёрганой мысли «опоздал, опоздал!», ругал собственную нерасторопность, болтливость и поездку в Мисхор, к знакомому писателю.

В тот день меня пригласили на радиоэфир в Симферополь. Я согласился. Надо было только лечь раньше, до полуночи. Чтобы выспаться.

Я давал себе похожие обещания вот уже несколько месяцев, но все они, как удары российских футболистов, шли в «молоко», проваливаясь на белёсое дно неподъёмными грузами. В этот раз получилось так же.

Редактор затребовал текст, а я никогда не отказывал редакторам, потому что в соседней комнате, делая первые шаги, голосила дочь, и, дождавшись, когда все улягутся спать – иначе кутерьма, шум, рассосредоточение, – сел за письменный стол, заставленный глиняными и пластиковыми горшками с кактусами и фиалками, чтобы написать статью о Дино Буццати.

К рейсовому автобусу на Симферополь утром я всё же успел, восстановленный контрастным душем и двумя чашками кофе, но, смущая пассажиров, больше напоминал не их тридцатилетнего соплеменника, а «машиниста» в исполнении Кристиана Бейла.

На извилистой дороге от улицы Ревякина к Ялтинскому кольцу – здесь снимали «„Мерседес“ уходит от погони» и «Девятую роту», а ещё есть музей физика-лирика Геннадия Черкашина, – я успел было поздороваться с благодатным сном, но на соседнем сиденье девушка с выстриженными висками заёрзала столь активно, что Морфей, осторожно сунувшись пару раз, в итоге решил убраться. И, доехав до симферопольского вокзала, я вывалился из душного чрева автобуса измотанно-вялый.

Но эфир взбодрил, растормошил. Пыжась сохранить подаренное им активное состояние, я добрался до Ялты, где пересел на маршрутку, следующую в Мисхор. Она, травящая солярой, отправлялась скоро, без ожидания. Водитель – икона стиля из девяностых: борсетка, спортивный костюм, мокасины – собрал деньги, поправил российский флажок на «торпеде», где чёрно-белое фото Моники Белуччи наползло на потрёпанную иконку Девы Марии, и рывками вывел «газель» на трассу.

Сосед, надувшись пива в кафе «На дорожку», выставив пузо, обтянутое серой футболкой с надписью «Всё путём» (фото Владимира Владимировича прилагалось), отрубился сразу. Я же рассматривал холмы, поросшие соснами, туями, елями, кипарисами – голосеменными, размножающимися, как мне помнилось из школьного курса биологии, нуцеллусом. Отчего-то такие бесполезные, лишние знания вносили в мою жизнь структуру, смысл, и я ценил, оберегал их.

Но скоро перешёл от голосеменных к гологрудым. Две девочки, не любящие бюстгальтеры и любящие свободу, страстно обсуждали фото на телефоне.

Я наблюдал за ними и вспоминал градацию, которой мы пользовались в школе: девочка – девушка – женщина. Кем были создания передо мной? В кожаных курточках, белых маечках, драных джинсиках, интимно-розовых кедах. Широкие брови, выразительные глаза, коммунистически-красные губы. Созданиям было не больше пятнадцати, они учились в школе; первое я понял по их торчащим грудкам, второе – по манере вести себя. Но они давно уже лишились той преграды, что разделяет девичество и взрослую жизнь. Это чувствовалось на уровне флюидов. Да и смотрели они игриво, оценивали матёро, составляя бизнес-планы и упражняясь в жеманстве.