Дети декабря

– Это, ну, полный… – тыча в экран, процедил писатель.

– Ага, – кивнул я, понимая природу его скоротечных симпатий к украинскому. – Корма надо.

– А? – икнул писатель.

– Сухого.

– Вина?

– Нет, – я замотал головой, ужасаясь, что явил ему свою гастрономическую слабость, – кошка.

– Вы определились? – нетерпеливо одёрнула продавщица.

– Корм, вон тот, – я, не отступать же, показал на яркие пакетики Kitekat, разложенные на зелёной пластиковой стойке, – дайте.

– Вам со вкусом рыбы, индейки или говядины?

– Разных, – я бросил деньги на прилавок с красно-белой наклейкой, информирующей, что здесь не продают алкоголь несовершеннолетним. – И посчитайте.

Писатель засопротивлялся, но я, настояв, расплатился. Мы вышли на улицу, оккупировали зияющую оторванными планками скамейку под низкорослыми акациями.

– На фига? – покосился на кошачий корм писатель.

– Вкусно, – хоть и пьяный, я всё же смутился.

– Шутишь?

– Не, реальная тема к пиву! – и, распечатав, я протянул ему пакетик.

К кошачьему корму меня приучил друг Гера. У него в районе Фиолента, напротив грота Дианы, была дача. Недавно, когда у его матери диагностировали онкологию и понадобилось лечение в Израиле, дачу продали. А школьниками мы устраивали в светлом пахнущем травами домике затяжные алкогольные марафоны, этапы которых отсчитывались хождениями в туалет. Деньги наскребали с таким усердием, что жгучей болью зудели кончики пальцев. Экономя на закуске, мы съедали всю заготовленную Гериной, тогда ещё здоровой, матерью консервацию, а однажды дошли до сухого кошачьего корма. Он хранился в большом цветастом пакете, и рыжий пушистый кот улыбался с него, как Элизабет Хёрли[52] в роли дьявола.

– О, это няма! – заявил Гера.

У бурых хрустяшек в форме куриных ножек и рыбок был странный, солоновато-терпкий вкус, идеально подходивший под пиво. И с тех пор я пристрастился.

– Ну как? – улыбнулся я, глядя, как писатель пробует кошачий корм.

– Нормально, – уж совсем неприлично захрустел он.

– А я тебе говорил!

Нам, двум захмелевшим котам, оставалось лишь спеть, хоть был и не месяц март. И я вспомнил уместную, так мне казалось, песню из сериала «Друзья».

– Драный кот, драный кот, у тебя пустой живот…

Своим раскатистым, пробуждающим басом писатель вторил:

– Драный кот, драный кот…

Но на третьем «Львовском» его вдруг скрутила паника, и он заявил, что в таком виде – «я человек публичный!» – не может шляться по набережной, по Мисхору, по Крыму в принципе, и надо идти – или как уж получится с любой другой формой передвижения – в номер, пусть там и засела бацилла Ляшко.

На подходе к даче писатель зазывал остаться, переночевать, и я согласился. Однако вскоре позвонила жена, и голос в трубке, вещающий о грудной дочери и головной боли, переходящей в мигрень, развернул планы, как упырь голову, на 180 градусов, хотя я и затратил некоторое бесполезное, как выяснилось потом, время на переубеждение супруги. Писатель расстроился. Мы долго прощались, как всегда прощаются пьяные, и в результате липких объятий и безответственных клятв я пропустил последний рейсовый автобус в Ялту.

– Это знак, это знак! – воодушевился писатель и для чего-то добавил, видимо, вспомнив наш спор о Йейтсе и Сэлинджере: – А Тедди знал!

Я перезвонил жене. Она не брала трубку. Писатель возобновил попытки оставить меня у себя, но мы не прожили с ним столько лет, сколько с женой, и я, отвергнув лёгкие варианты, втиснулся в затормозившую попутку, услышав водительское: «Блевать не будешь?»

Я помахал налитой головой, и писатель, сунув в окно свою гладкую, почти восковую физиономию, вновь крикнул напоследок:

– А Тедди знал!

На ялтинском автовокзале неуклюжей хрюшкой я метнулся к кассам – роллеты были закрыты. Стукнул пару раз кулаком – вдруг задержалась припозднившаяся кассирша? – но тут же, испуганный и пьяный, одёрнул себя, думая о полиции, которая по неясным, видимо, глубоко экзистенциальным причинам казалась страшнее милиции.

Автобусные платформы остывали от тепла недавнего солнца и мельтешащих ног. Голубые столбы с белыми табличками уходили в цвета смородинового варенья небо. Пищащими эсэмэсками жена подгоняла домой.

– Мужчина, куда ехать?

– Довезу!

– Евпатория, Симферополь!

Водилы лениво подходили ко мне, расслабленные, не такие шумные и приставучие, как обычно. Даже их неподражаемые иерихонские голоса, заставляющие либо ехать, либо завидовать глухим, стали нормальными. Водилы знали: этот пьяный, растерянный молодой человек, в зависимости от одежды и степени выспанности тянущий на мужчину, никуда не денется. Я и сам был готов ехать, хоть сейчас, но, называя сумму, всякий раз слышал отказ.

– С такими деньгами – это тебе пешкодралом…