Дети декабря

Эти девочки не зашорены, в дневниках у них нет «двоек» и «троек». Хотя вечеринки в стиле Collegefuckfest и достаточно «кислоты» в ночных клубах. Родители для них – деловые партнёры, когда есть настроение – друзья и приятели, а когда что-то нужно – мамочка, папочка.

– «Парус»!

– «Украина»!

– «Калина»!

– «Ялта»!

Водитель выкрикивал названия санаториев и пансионатов. Железобетонные параллелепипеды отличались лишь украшениями на фасаде. Через пятьдесят, сто, двести метров они выныривали из зелени, пыльной, густой, ещё способной маскировать груды мусора.

Останавливаясь, «газель» то покашливала трубой, то постанывала тормозами, держа интригу, кто спрятался в её дизельном двигателе: девица, приютившая палочку Коха, или карга, измученная ревматизмом. Блуждания по извилистому, узкому серпантину, люди, выжатые духотой и отдыхом, частые остановки, и более всего резкий запах соляры в салоне – всё это отнимало силы, и я проклял тот день, когда сел в салон «этого пылесоса». Оттого, наверное, и клепал наговоры на девочек.

– Простите, а до Мисхора ещё долго? – спросил я.

– Вообще нет, – улыбнулась та девочка, у которой брови казались шире, – но он что-то та-а-ак долго едет…

– Это да.

– А так минут десять, не больше, – улыбнулась вторая.

Улыбки их были не холодно-вежливыми, как у девиц, которые хотят казаться воспитанными, но человеколюбия не хватает, а вполне искренними.

– Что, кстати, интересного в Мисхоре? – С девочками хотелось беседовать.

Та, что с бровями поуже, принялась рассказывать мне о пихте, посаженной великим советским писателем в парке Мисхора, а та, что с бровями пошире, заявила, что творчество этого писателя не любит и вообще предпочитает современную прозу.

– Кого же? – не удержался я от вопроса, ожидая услышать набор мягкообложечных фамилий, но она назвала пять-шесть достойных, большая часть из которых мне и самому нравилась.

Я хотел сказать, что как раз сейчас еду к одному из любимых ею писателей, но увидел в этом мальчишескую браваду, хвастовство и смолчал, терзаемый крымским солярным шляхом. Момент выпорхнул – желание осталось. Но водитель крикнул «Мисхор», и «газель» закашлялась остановкой.

Выходя из салона, я не понимал, отчего люди выталкивают свои взопревшие, распаренные тела столь медленно, неуклюже. Сам я мучительно рвался на свободу, и, оказавшись на улице, напротив сине-белой вывески «Автостанция», задышал, как спасённый утопленник.

Писатель долго объяснял мне, как пройти к даче «Мисхор» – «есть санаторий, а это дача, именно дача, местные знают», – но я всё равно заблудился, оказавшись у «Дюльбера» – голубого пансионата в восточном стиле. Компас треснул, стрелка задёргалась – направление сбилось, хотя дорога была всего одна: она петляла между ржавыми металлическими пластинами и ступенчатыми зарослями, щетинившимися пыльно-зелёной хвоей. А местные, которые, если верить писателю, должны были знать, на самом деле ничего, совсем ничего не знали.

И я, словно кутёнок, льнул к редким прохожим с надоедливыми вопросами, чтобы в итоге, распсиховавшись, поругавшись с писателем – «как можно так объяснять?» – усесться на забрызганный томатным соком бордюр, предварительно купив себе в магазине «Наталка» баклажку «Львовского». От пива по нервам, по мышцам растеклась дурная нега, и дежурным вопросом я уже несколько лениво окликнул тучную женщину в забавных оранжевых кроссовках, больше подходящих девочке восьми-девяти лет.

– А, так это в другую сторону! – засмеялась она и детально принялась объяснять путь. – Ориентир – два моста, поняли?

– Ага, два моста, понял.

– Один мост, потом второй, и дача. Поняли?

– Ага.

И глупый я пошёл в другом направлении. Здесь от центральной мисхорской дороги ответвлялись узенькие, как тропки партизан, дорожки: они ползли вверх бетонными червяками или крошащимися лесенками уходили вниз, легко продираясь сквозь худосочные кипарисы.

Писатель встречал у заявленного ориентира – разлапистой голубой ели с поролоновыми сердцами на ней. Мы обнялись, поздоровались, и он, кивнув охраннику в жёлто-зелёном камуфляже, провёл меня внутрь.

– Серьёзно здесь, – заполняя паузу, сказал я.

– Так правительственная дача. Раньше здесь украинские политики куролесили, а теперь вот российские. Ну и я. Меня, кстати, – ухмыльнулся писатель, и лицо его, не по годам молодое, гладкое, тут же покрылось сеткой морщин, – в номер Олега Ляшко[51] поселили, так я батюшку звал – освятить…

Писатель вёл меня дальше, ближе к морю.

– Думаю, сядем на мисхорской набережной, в ресторанчике. Кофе, чая попьём. Как смотришь?

– Можно, – согласился я, хотя «Львовское» требовало повышения алкогольных промилле в крови.