Дети декабря

Мы прогулялись по набережной, где раньше, до Крымской весны, в сентябре, определённо, было куда больше отдыхающих, а сейчас одиноко грустили торговцы сувенирами, печалились фотографы с обезьянками и павлинами, тосковали продавцы вяленой рыбы и эфирных масел – этот сезон, первый российский, был потерян для них. Они понимали это, терпели, напичканные обещаниями и надеждами, но я всё равно старался не встречаться с ними глазами: слишком отчаянно цеплялись дельцы набережной за любую возможность. Впрочем, в безвременье, спрятавшемся между украинской незалежностью и российской сомнительностью, были и свои плюсы – невнятный контроль, налоговые послабления, щадящее отношение полиции, составленной из местных и привезённых с Урала сотрудников.

Кафе, бары закрылись, стыли пустотами. Мы с трудом отыскали работающий двухэтажный шалман с аляповатой вывеской «Русалка», выполненной в стилистике советских киноафиш.

– Можно мы сядем на втором этаже? – спросил писатель у конопатого паренька в пайте «Крым наш, няш-мяш». Прорезиненное изображение Натальи Поклонской было стилизовано под аниме.

– Наверное, – улыбнулся паренёк, распечатывая пачку LD.

Официантки, кучковавшиеся за дальним столиком, долго смотрели на нас, не отводя пустых коровьих взглядов, но не подходили, не принимали заказ. Поёжившись, писатель попросил меню. Оторвавшись от стайки, к нам подошла официантка с крупным носом-сливой и доверчивыми, цвета флага ООН глазами.

Судя по меню, простенькая советская вывеска была обманом – цены оказались вполне европейскими. И заскреблась мыслишка: а хватит ли денег? Но писатель, натура чуткая, понимающая, предупредительно бросил:

– Я угощаю…

И заказал себе «просто салат: крупно порезанные помидоры, огурцы, ялтинский лук, разумеется» и «минеральную воду, лучше с газом».

– Лучше с газом – это прям лозунг на референдум шестнадцатого марта, – вставил я, и писатель рассмеялся, осоловелое же лицо официантки не изменилось. – А мне травяной чай, – чтобы сильно не тратить чужие деньги, сделал минимальный заказ я.

Расслабился, глядя на купоросно-зелёное у отмели море, разреженное слоновьими тушами бетонных пирсов. Несколько пенсионеров долёживали на топчанах «бабье лето», а мордатый, косматый дед, выйдя на берег, точно кашалота выбросило, суровился на торговку семечками.

– Местный Проханов, – кивнул на него писатель, и мы, улыбнувшись, невольно вгрызлись в политику, которую заранее договаривались не обсуждать в силу наших несущественных, но всё-таки разногласий.

Быстро заспорили, кипятком слов плеща, о киевской власти и о Донбассе, так фанатично, что я, наплевав на стеснение, заказал себе стопку водки. Писатель улыбнулся и взял ещё один «просто салат». Я ощутил то, что принято называть неловкостью, она лопалась где-то внутри, словно пузырьки от шампанского, но заказ отменять было уже поздно. И, раскочегарившись, я опрокинул пятьдесят грамм пахнущей неопределённостью водки.

Когда мы стали раскладывать крымскую ситуацию, я то ли от пребывания на месте, то ли от выпитого как бы возвысился над писателем, застопорив его вколоченными аргументами-сваями, и он запросил передышки. Подозвал официантку – пришла не наша, сонная, а живая татарочка с бровками полумесяцем, – затребовал графин холодной водки.

Нам, по крымской традиции, принесли ближе к тёплой, и началась огнедышащая дискуссия, из которой я помню сперва быстро меняющиеся графины и колкие писательские глаза, взгляд которых он, подаваясь вперёд, вонзал, точно рапиру, а после набережную, где мы орали российский и украинский гимны, смешивая слова, и писатель, обнажив по пояс щуплое тельце работника интеллектуального труда, собирался плыть к статуе русалки, выглядывающей из морской глади, но что-то – или кто-то – удерживало его. Оттого мы стояли, как две туи у входа в сельский ДК, и, устав от политики, просили прохожих рассудить спор – кажется так, – кто значимее для американской литературы: Ричард Йейтс или Сэлинджер. Я стоял за Ричарда, но случайные и неслучайные встречные если кого и знали (а чаще нет), то Дэвида Джерома с его оскоминным произведением, где в названии, как и в составе выпитой нами водки, почётное место занимала рожь.

Выиграв спор, писатель – в статьях и эфирах такой рассудительный, велеречивый, явно метящий в депутаты, а тут молодящийся, бесшабашный, с заниженной планкой социальной ответственности, – предложил шлифануть сорокоградусную пивом.

Мы завалились в «Наталку». Из дешёвенького, какие обычно ставят в сторожках, телевизора, подвешенного в верхнем углу, между консервами и печеньем, вещала «Россия 24». Звучало «Украина», а следом шло нечто отборно-крамольное, паскудное, жуткое. Покачиваясь, мутно пялясь в экран, писатель гаркнул:

– Хохляцкое пиво есть?

– Вам какой литраж нужен?

Писатель развёл руки – максимальный. Сутулая продавщица с серёжками-крестиками выставила ему, русскому патриоту, два литра «Львовского». Он показал – ещё! Я вспомнил, как начинал этот хмельной день в Мисхоре с баклажки «Львовского»; уроборос оказался зелёным змием.