Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Она преподавала историю в старших классах. Один из этих классов до сих пор собирается у нее дома в день рождения; гостей встречает нарядная хозяйка, усаживает за красиво сервированный стол, кормит и поит, показывает свои последние работы (теперь она полюбила делать копии с репродукций импрессионистов), слушает, рассказывает сама…

И у меня бывают в гостях измайловские ученики, отпраздновавшие десятилетия выпуска, или приглашают на встречи; кажется, ни один класс из тех, где я была классным руководителем, не распался, встречи обычно получаются радостные, интерес наш друг к другу сохранился – так что эта часть моих полудетских мечтаний сбылась. Неосуществленным – или неосуществимым? – оказалось другое: я могу припомнить за все наши многочисленные разговоры-воспоминания от силы пять-семь реплик, имеющих хоть какое-нибудь отношение к книгам или к урокам литературы.

От первого моего выпуска – 1975 год – таких реплик сохранилось в памяти три. Одна – звонок, поздравление с 8 Марта, от не вполне трезвого выпускника лет через пять после выпуска; среди пожеланий и слов благодарности было и такое: «Спасибо, что приучили нас ходить в театр. Вот мы вчера с Юриком (это одноклассник) были в театре. Очень понравилось». Припомнить, как называлась пьеса, поздравитель не смог. Другая реплика – примерно тогда же, от выпускника, вернувшегося из армии: «Спасибо, что научили любить Есенина». Я очень удивилась, поскольку этот поэт – не из самых моих любимых и уроки о нем мне не казались особенно удачными. Потом поняла: наверное, ученик именно на уроках о Есенине почему‑то прислушался повнимательнее, слегка заинтересовался, запомнил. И когда услышал песню или цитату – узнал. А третье упоминание сравнительно недавнее – лет десять назад: на праздновании какой‑то годовщины выпуска одна девочка (к этому времени ей уже было лет 35–36) припомнила, как я на уроке по «Сотникову» Василя Быкова сказала что‑то примерно такое: бывает, что человек совершает поступок не раздумывая, но этот поступок не случаен, а подготовлен всей предыдущей жизнью – опытом и размышлениями. Почему‑то именно эта моя не слишком оригинальная сентенция ей запомнилась и пригодилась, и услышать это мне было куда более приятно, чем две предыдущие благодарности.

Этот класс был восьмым, когда я пришла в измайловскую школу. Поначалу я вообразила (по контрасту с предыдущим моим восьмым – подмосковным), что теперь можно разговаривать, не слишком себя обуздывая и ограничивая, ведь в поселке кирпичного завода я и пошутить‑то не могла ни с учителями, ни с учениками – никакой уверенности в том, что буду адекватно понята, не было. Мне никогда не была доступна речь спокойная, простая и точная – куда привычнее со студенческих времен были непрямые ироничные высказывания, да еще с непрерывным цитированием. И вот я, что называется, отпустила тормоза, к недоумению своих учеников. Помню такой курьезный случай. Вхожу я на перемене в класс, а там дерутся, вырывая друг у друга швабру, три восьмиклассника. Сделать банальное замечание мне казалось неинтересно, и вот я говорю: «Перестаньте, пожалуйста, а не то ты, Миша, останешься без глаза, ты – без носа… – и вдруг, неожиданно для самой себя и ничего конкретно не имея в виду, завершаю тираду цитатой из пародии на стихотворение Эдуарда Асадова «Они студентами были…» (автора пародии не помню, а кончалась она словами: «Теперь он лежит в больнице, лечится от запоя, а чем она занимается, мне даже стыдно сказать»): – а без чего ты, Юра, останешься, мне даже стыдно сказать!» Не сразу поняла, почему все трое диковато на меня поглядели и молча на цыпочках вышли за дверь.

Вообще, я, видимо, говорила очень много, думаю, что для большой части моих учеников – раздражающе много. И на уроках, о чем речь впереди, и после уроков. Мне хотелось объяснить каждому восьмикласснику, почему он не прав, убеждать, советовать – поводов и нравственных проблем хватало; хотелось говорить с учениками о них самих, а они к моим вопросам и заговариваниям сначала относились довольно настороженно; как много лет спустя со смехом вспоминала одна ученица тех лет, думали: «И чего это она все выпытывает?» И очень хорошо, в отличие от меня, ощущали, что общего языка у нас нет.

Однажды восьмиклассник выразил это ощущение с полной определенностью. Мне стало известно, что три дня подряд кто-нибудь из классных хулиганов бил или задевал отличника Аркашу. «За что вы бьете Аркашу?» – спросила я одного из них после уроков. Он подумал и ответил: «По‑вашему я не знаю, как сказать, а по‑нашему нельзя». – «Ну, скажи по‑вашему», – отважно предложила я. Он сказал. «А разве нельзя было сказать “выпендривается”?» – «Ну что вы, – изумился хулиган, – совсем не то!» Это, конечно, крайний случай, но дело было далеко не только в привычке некоторых учеников к ненормативной лексике. Дело было в моей привычке к гладкой речи, к лексике книжной. И стало очевидно, что ее надо преодолевать.