Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка

Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой…
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше[202]

.

Если в монологе Ясона главное средство воздействия – видимость логики и подчеркнутая безэмоциональность, апелляция к разуму, то первый монолог Сальери только начинается с общего утверждения («…правды нет и выше»), а дальше как будто без всякой связи с ним рассказывается история самого Сальери, рассчитанная на то, чтобы вызвать эмоциональный отклик – горячее сочувствие к говорящему. Здесь и слезы (сначала детские слезы наслаждения звуками органа, потом – «восторг и слезы вдохновенья»), и подвиг самоотвержения, труд и упорство, и радость единения с другими людьми – и слушателями, в сердцах которых он «нашел созвучия своим созданьям»[203], и музыкантами – «товарищами в искусстве дивном»[204]. В результате перед читателями (а возможно, и перед самим Сальери) предстает картина дружного самоотверженного труда, мирного наслаждения высшими ценностями – музыкой и творчеством, всеобщей гармонии. И так естественно чувство враждебности, которое вызывает тот, кто разрушает эту счастливую гармонию. Еще ни разу, кроме заглавия трагедии, не названный Моцарт заставляет Сальери страдать и мучиться, в жизни Моцарта нет даже постоянного труда, не то что самоотверженного служения, он, наконец, свидетельство мирового неблагополучия, несправедливости. На лексическом уровне это ощущение враждебности создается и системой антонимов, и стилистическим противопоставлением (высокие слова «священный дар, любовь горящая, бессмертный гений» и пренебрежительное «гуляка праздный»). Композиция монолога оказывается кольцевой. В его начале невозмутимо и несколько отвлеченно высказана мысль, сомневаться в которой умный человек не может, поскольку «это ясно, как простая гамма»[205]. (Кстати, здесь применен один из самых распространенных и сильнодействующих приемов манипуляции, вспомним характерные зачины многих текстов – от рекламных до публицистических: «В наше время даже дошкольники понимают, что…; Только глупые и бесчестные люди до сих пор отказываются признать, что…». Трудно осмелиться и сказать, что король голый, ведь тогда все подумают, что ты глуп или не соответствуешь занимаемой должности.) В финале эта же мысль звучит уже как страстное переживание, выраженное в риторическом вопросе: «О небо! // Где ж правота?..»[206].

Что противопоставить этому убеждающему напору? Прежде всего ясность ума и верность фактам. Попробуем применить прием свертывания суждений, то есть внятно пересказать содержание сказанного. Может получиться примерно так: «На свете нет справедливости. Я очень люблю музыку, я посвятил ей всю свою жизнь и добился счастья и славы. Но есть человек, который гораздо талантливее меня, он гений, хотя не заслужил этого дара. Я ему мучительно завидую». Настораживают два утверждения. Во‑первых, мы не знаем, правда ли, что Моцарт – безумец и гуляка праздный (когда он появится на сцене, узнаем, что это неправда). Во‑вторых, мы не думаем, что гениальность раздается за заслуги, священный дар ведь не жалованье, он «озаряет». И если есть соответствующий жизненный или хотя бы книжный опыт, мы догадываемся, что в подавляющем большинстве случаев о справедливости говорит тот, кто завидует, даже если он в этом не сознается, особенно когда речь идет не о том, что у кого‑то что‑то отняли, а о том, что другому дано то, чего у тебя нет или есть, но мало, а тебе хочется больше.